Сказание о флотоводце

Люди еще теснее, теперь уже теряя строй, окружают Нахимова. В тишине слышен голос учителя и хруст ветвей под ногами.

- К вам я, от ополченцев смоленских, но не с письмом, а сам, рядовым, служить отечеству...

- Помнят, стало быть, в Смоленске о Севастополе?

- В песнях поют о нем, батюшка Павел Степанович...

- Неужто в песнях?.. А ты спой нам, - говори адмирал, как бы обращаясь ко всем.

- Воля ваша,-соглашается учитель, только не мастер я петь. Али не поверите?

- Не поверю! - подтверждает адмирал и опять, словно ожидая поддержки, смотрит на обступивших кругом людей.

- Право уж не знаю, как и спеть-то! -все более смущается учитель. Но, поняв, зачем нужна сейчас адмиралу песня, отходит немного в сторону и запевает глуховатым, но сильным голосом:

Может, слышали вы, други

Бела крепость в море есть?

Далеко, на самом юге,

Там Нахимов - русска честь,

Там матрос в пример солдату

Сыт всегда, одет, обут,

Там и нашему-то брату

За усердье воздадут.

Город строится на море,

Против - вражеский союз.

На славянское на горе

В крепость ту идет француз!..

Он поет, прислонившись к дереву, почти невидимый в темноте. Нахимов растроганно молчит. Глаз его улавливает какое-то движение теней вблизи за деревьями, он вглядывается и, шагнув вперед, обнаруживает отделенный плотным рядом кустистых молодых дубков другой небольшой лагерь. Здесь, возле оврага, похожий на высокую корзину шалаш, ловко сплетенный из ветвей. Горец в пестрой короткой жилетке и с каким-то древним пистолетом за широким поясом сидит на корточках у шалаша, а из оврага, словно заняв там боевую позицию, недвижно вырисовываются несколько голов в широкополых шляпах. Адмирал успел увидеть, как в конце оврага двое из этих незнакомых ему людей обливали горящим свинцом округленные камешки гальки, видимо готовя пули. Костер потухал. На углях еще чернел странный плоской формы котелок со свинцом, едко пахнувший какими-то примесями.

- Стало быть, пули льете? - спросил Нахимов, с трудом распознавая в темноте какие-то расплывающиеся в контурах предметы, весла, прислоненные к деревьям, перевернутую дном лодку и смотанный парус, как большой флаг вокруг древка. И, догадавшись, спросил: - Сербы?

Он только произнес это слово, как с диковинной и, казалось бы, немыслимой цепкостью движений возле него свалились с деревьев и выскочили из оврага, образуя круг, фигуры горцев, и в слитном хоре их голосов он уловил:

- Живио адмиралу!

- Кто старший? - спросил Нахимов, чувствуя, что этот круг сгущается, и зная по опыту, что сейчас или не найдется никого, кто внятно, поборов стеснение, расскажет об отряде, или все начнут говорить, перебивая друг друга.

Но горцы молчали.

- Чего же вы? - удивился Нахимов. - Кто старший, спрашиваю.

- Нет старшего, отец адмирал! - кто-то ответил по-сербски.

Из толпы тихо попросили:

- Посиди и помолчи с нами, отец адмирал. Если вспомнил нашего старшего, надо теперь помолчать.

И кто-то пояснил просительно:

- Такой обычай у нас, у сербов.

Минуты три молчали все. Корнилов, пришедший сюда вслед за Павлом Степановичем, недвижно стоял, выделяясь ростом, но как бы сливаясь с горцами, походя в это мгновение на них тонким рисунком худощавого лица. Был здесь и Стецеико, удивленный происшедшим, но скрывающий свое удивление.

Первый нарушивший молчание и этим как бы принимающий на себя дальнейшее попеченье о собравшихся был Нахимов. Нахимов выбрался к оврагу, сел на срубленное дерево и с начальственной простотой сказал, подозвав к себе стоявшего на карауле:

- Рассказывай, братец, по порядку, сколько вас и как дошли.

Он помнил все сообщенное ему унтером, но считал единственно возможным сейчас снова выслушать о всем их пути.

Караульный знал по-русски и довольно связно пересказал об отряде, о монахе, ведшем их, о своем намерении служить на бастионе.

- Землю хорошо знаем, каждый шорох слышим, птица не пролетит мимо! подсказывали ему сербы.

- Верно, отец адмирал! - восклицали в толпе.

Нахимов обещал на неделе отправить отряд на бастион, обдумывая, где бы они были нужнее. Он хотел порасспросить, о добровольцах, о тех, кто хотел, но не мог добраться сюда из Сербии, но Стеценко, приблизившись, шепнул:

- Ваше превосходительство, не задержаться бы, к его сиятельству пора...

- Сейчас, голубчик. - сказал Нахимов и, отступив на шаг, размеренно и зычно бросает в темноту:

- Спасибо вам, братцы, за память, за то, что не пожалели себя, пришли к нам на помощь! Россия никогда не забудет этого.

Он поворачивается и, чувствуя на себе выжидательные и полные тревоги взгляды ополченцев, громко приказывает Стеценко:

- Людей переписать! Скажите им, что буду просить князя направить ко мне.

Беседа у князя, как обычно, коротка, и направление ее неожиданно. Речь идет о расположениях союзников и о донесениях казачьих постов.

- От Рудольфовой горы до Зеленой воздвигают они укрепления, повторяет князь с показным равнодушием и искоса, не поднимая глаз, смотрит на адмиралов, чувствуя себя втайне провинившимся: небось думают, что он, Меншиков, пустил сюда противника, не внял уговору, не принял боя... Где-то в глубине его глаз растет тупое раздражение против адмиралов, - приходят, как обвинители, эти флотские рыцари! Тоном доверительным и вместе с тем свысока, как бы подчеркивая свою к ним чрезмерную расположенность, он говорит: - Противник ведет против нас правильную, по всем законам фортификации, осаду... Несколько кораблей он загрузил в Варне мягкой землей, пересадив с них команду на другие, из Англии привез фашины и заранее приготовился к осаде. Мы же не готовы и даже земли... не имеем, щебень, глина, камень... В городе, сами знаете, в лопатах нехватка, гвоздей не завезли. Можно сетовать на опущение наше, но не опускать рук, чтобы сохранить город. Однако не от сего зависит исход войны, не от сего, и не мелкие наши опущения тому виной. Не все от людей зависит, господа, и Кутузов, с коим душевно знаком был, отходил от неприятеля не по причине трусости... Москву сдавал не по отчаянию, а решившись на великое! Нет, господа, не предваряя событий, перед силой, идущей на нас, не след пенять на опущения и недостатки, а должно понять, что здесь не можем противодействовать неприятелю, но, потеряв город, еще не потеряем Крыма и юга России.

И тут же, как бы смягчая сказанное, обратился к Корнилову:

- Вы, Владимир Алексеевич, сами, голубчик, распоряжайтесь, вам вверена судьба города.

- Позвольте о разночинском полке просить, ваше сиятельство, - перешел к делу Корнилов.

- Вы просите отослать его к вам? - догадался князь.- Пожалуйста! Люди эти в регулярной армии менее, к тому же, принесут пользы, чем в обороне города...

Адмиралы откланиваются и выходят из шатра.

- Не сочли ли вы ссылку на Кутузова обидой его памяти? - шепчет Нахимов Владимиру Алексеевичу. - Не хочет ли светлейший примером поведения Кутузова сказать о своем ему подражании?.. Вот уж поистине помехой окажется это представление им себя новым крымским Кутузовым.

Корнилов молчит. Адъютант светлейшего радостно говорит Корнилову, выйдя к адмиралам:

- Еще одно подкрепление прибудет утром, ваше превосходительство. Свободный полк разночинцев в полном своем составе, с учителями, приказчиками и беглыми слугами... Кого только среди них нет!

- Очень. хорошо-с, - обрывает его Нахимов. - Извольте поторопить их, лейтенант. Беглые, говорите? Как же это? Впрочем. .. если и сербы добрались к нам...

Адмиралы садятся на коней: Корнилов рывком, словно боясь коня, Нахимов неуклюже, не торопясь, - лет двадцать не приходилось им ездить верхами, - и возвращаются в город. Адъютанты направляются следом.

С моря гулко доносятся нечастые пушечные залпы. Не Бутаков ли вступил в перестрелку с неприятельскими кораблями? Нахимов подгоняет коня. Здесь, на Бельбеке, тревожнее, чем в Севастополе!