Точка опоры

- Пожалуй, не получится здесь. Из дома пришлю.

- А "Русское богатство" уже прознало о твоем приезде. Вот держи писульку. Зазывают тебя, Алексеюшко, на ужин к самому Михайловскому. Пойдешь?

Вспомнив упреки жены, Горький пожал плечами:

- Не знаю, что и делать...

Обеспокоенно спросил о "художниках". Как их встретили? Первая неделя поста кончилась - зрелища теперь разрешены. Начнут ли они гастроли в понедельник? Хотя и тяжелый день, как говорится...

- А начнут легко, с подъемом. - Поссе прищелкнул пальцами, будто в ожидании своего собственного успеха. - Представь себе, ночи напролет студенты да курсистки стояли в очереди у кассы. Раскупили все на две недели! Рвут с руками! В Петербурге я не видал такого! И не случайно сие. Посмотри на Невском - студенты ходят толпами, пробуют петь песни, со дня на день ждут большущей демонстрации. Я чувствую, весна приближается, Алексеюшко! Скоро тронется лед на Неве!

Горький подергал ус, мотнул головой, отбрасывая длинные пряди волос, свалившиеся на лоб.

- Наши волгари опередят. Вот увидишь. Не люблю Петербурга.

- Напрасно. Я тебе напомню: здесь работали...

- Знаю - Белинский, Чернышевский, Некрасов, Добролюбов, Салтыков-Щедрин... А ныне - кто? Улицы у вас тут прямые, да люди кривые. За то и не люблю. Много худого народишка. И шпик на шпике, черт бы их всех побрал! Победоносцев - позорище Руси!

- Но есть же иные круги...

- Не спорю - есть. И в питерских мастеровых я верю. В дни стачек показали свою стойкость. И еще покажут, когда грянет гром. Они, а не кто-нибудь другой.

Поссе пожал плечами:

- В тебе, Алексеюшко, заговорил ортодокс.

...Горький не нашел повода отказаться от приглашения на ужин к Михайловскому - в глубине души был по-прежнему благодарен ему за публикацию "Челкаша". Ведь с тех пор открылся для него путь в толстые журналы.

Николай Константинович, небольшой, до нервности живой, в пенсне на черном шнурке, встречал гостей в передней поклонами. Горькому сказал:

- Очень рад, что вспомнили старика. - Придержал руку. - И надеюсь снова видеть вас в журнале.

В гостиной первым навстречу Горькому, узнавая его по волосам и косоворотке, поднялся Петр Филиппович Якубович. Крупное лицо его было бледным - печать, навсегда наложенная тюремными застенками, - глаза с упрямой и беспокойной искоркой, в бороде - ранняя седина. Как революционер восьмидесятых годов, последний из могикан "Народной воли", в свое время приговоренный к смертной казни, замененной восемнадцатью годами каторги, он у многих, даже у новоявленных народников, что опозорили старое знамя, пробуждал к себе всяческое уважение. И Алексей Максимович, не разделяя его политических воззрений, числил Петра Филипповича среди красиво выкованных борьбою душ - Достоевского и Короленко; хотя и получил от него сердитые письма, обрадовался встрече. Якубович ответил взаимностью.

- Вот вы какой! - Крепко пожал руку. - Высокий да сильный!

- А вы думали - хилый? - Горький тоже сжал широкую костистую руку изо всей силы. - Волга-то не зря зовется нашей матушкой!

- Небось двухпудовой гирей крестились? Раз по десять?!

- Нет. По десять раз у нас крестился этакой-то гирей только один Сенька-крючник. Я больше двух раз не мог. А у вас крепкая хватка.

- На силу не обижаюсь - на каторге молотобойцем был. Может, потому и выжил. А гирей креститься - не по моей силе.

- Петр Филиппович, поимейте совесть. - Подошел Пешехонов, народнический публицист. - Позвольте и нам познать силу Алексея Максимовича.

Якубович выпустил руку, но не отходил от Горького ни на шаг, и тот по острым искоркам в глазах догадывался - начнет в разговоре, как в недавних письмах, упрекать: "Напрасно ушли из "Русского богатства". Дескать, "святое место" променяли на "поганый" журнал, именуемый "Жизнью". К счастью, начался общий разговор о "Мертвом доме" Достоевского и "В мире отверженных" Якубовича. "Русские богатеи" хвалили своего собрата. Горький заметил:

- Вот история-то какая: полвека прошло, а у Достоевского-то грамотных да здоровых людей на каторге больше.

- На мою долю выпали отверженные деревней после реформы шестьдесят первого года да испорченные городом ваши, - сверкнул глазами Якубович, ваши "герои".

- У меня герои не все одинаковые, - возразил Горький. - Да и города на Руси разные. У нас вот, к слову сказать, Сормово...

- Что ваше Сормово?! Кого оно дало революции? Не назовете. Некого. Революцию делают рыцари духа, а не ваши босяки.

- Сормовцы не босяки. И я босяков революционерами не считаю.

- Нет, вы считаете. Я берусь это доказать, - кричал Якубович. Считаете, и это развращает молодежь. Вы - анархист, вот что!

- Таковым меня, сударь, еще никто не именовал. Не удостаивался подобной чести.

"Богатеи" знали Якубовича как "великого спорщика", а на этот раз даже они удивились его горячности, пытались развести их в разные углы гостиной, но в это время всех пригласили к столу.

И там Якубович снова оказался возле Горького:

- Батюшка Алексей Максимович, вы уж не сердитесь за мою прямоту. Я говорю остро потому, что ценю ваш талант. А сейчас хочу выпить с вами доброго вина.

И после первой рюмки за здоровье хозяина, обметая бородой плечо соседа, спросил не без вызова:

- Вы читаете новоявленную "Искру"?

- Конечно, читаю.

- Это и видно. А я рву ее, рву, рву.

- Вы так повторяете свой сердитый глагол, словно получили и второй номер.

- Да. Не далее как вчера. Разорвал и бросил в печку.

- Достойно большого сожаления.

- Себя пожалейте.

- А я жду, как праздника.

- Испорченный вы марксизмом человек. И история никогда не простит вам измены народу.

- Народ-то, он разный. Для меня мил тот, что на Выборгской стороне да за Невской заставой. Вот так-то! Вы же веруете...

- А я не скрываю - злобно не приемлю марксизма, ни русского, ни какого другого.

- Марксизм, я вам скажу, един.

Подавляя в глазах усталость, Михайловский что-то рассказывал, пересыпая речь остроумными шутками, но для Горького все заглушал Якубович своей запальчивой ворчливостью. Заметив это, один из гостей, близкий к хозяину, хотел было сесть между ними - Петр Филиппович отстранил его: