Мирное время

В день открытия съезда рабочие типографии решили послать туда делегацию. Приветственную речь поручили произнести Гулям-Али. Он тотчас же убежал умываться и приводить себя в порядок. К вечеру все было готово. Речь, составленную с помощью товарищей, он записал на бумажке и выучил наизусть. Гулям был одет в лучшую во всем цехе черную сатиновую рубашку, подпоясан чьим-то блестящим ремнем и обут в новые сапоги, которые принес сам директор типографии. К Дому дехканина делегация печатников пришла еще до начала заседания. У входа на широкой лестнице толпились люди. На балконе играл оркестр из карнаев и дойр. Оглушительные звуки карнаев разносились по всему городу, оповещая о важном событии. Наконец, музыка смолкла. Заседание открылось. Что происходило на съезде, Гулям не знал. Он сидел на ступеньках лестницы и повторял слова будущей речи.

- Нас зовут, пойдем, - услышал он голос своего соседа - наборщика. Он встал и пошел за ним.

Зал освещался множеством огней. Живой ковер из разноцветных халатов, чалм, тюбетеек расстилался внизу, разделенный темной полосой, - узким проходом в середине. На сцене, среди цветов и знамен находился президиум съезда. Гулям смело поднялся по ступенькам на сцену, подошел к трибуне, глянул в зал и замер. Горло его пересохло, он забыл всю свою речь, которую только что хорошо помнил. Бледный, растерянный, он смотрел в многолюдный зал и молчал. Послышались аплодисменты.

- Ну, что же ты, дружище, - тихо сказал пожилой человек с небольшими черными усами, сидевший за столом президиума, неподалеку от Гуляма. - Э, да это наш делегат! - с улыбкой сообщил он соседу.

Гулям посмотрел на говорившего и вдруг понял, что это Касым-Командир, он только сбрил бороду. И сразу Гулям почувствовал себя легко и свободно.

- Товарищи! - сказал он. - Меня послали приветствовать вас рабочие нашей типографии.

Голос его окреп и, хотя он забыл приготовленную днем речь, откуда-то пришли новые, хорошие, нужные слова. Он говорил с жаром и под конец так разошелся, что его несколько раз прерывали аплодисментами. Когда Гулям умолк, он почувствовал, что спина у него совсем мокрая. Проходя мимо президиума, зацепился за ковер. Касым-Командир хитро подмигнул ему и сказал соседу:

- Заметь этого парня. Это наш - каратагский. Из него выйдет толк.

Делегатов типографии усадили в первом ряду и выдали им гостевые билеты. Все дни съезда Гулям не работал. Он приходил на утренние и вечерние заседания, внимательно выслушивал всех ораторов и даже записывал, что казалось ему наиболее важным.

На второй день съезда в перерыве между заседаниями, его вызвали в ЦИК. В небольшой комнате навстречу ему вышел из-за стола Касым-Командир, в защитной гимнастерке и черных брюках, заправленных в сапоги. На груди у него алели два ордена Красного Знамени.

Касым-ака пожал Гуляму руку, усадил его на диван и сел рядом.

- Ну, делегат, как живешь, что делаешь? - улыбаясь, спросил он.

Гулям сбивчиво и торопливо рассказал ему о своей нехитрой жизни.

Потом они вспоминали Каратаг, людей, которых хорошо знали. Касым-Командир недавно расстался со своим отрядом. Бойцы вернулись в родные кишлаки к мирной жизни. А Касыма партия направила на ответственный пост в ЦИК'е.

- Надо, видно, и тебе. Гулям, уходить из типографии, - сказал Касым-ака. - Как смотришь на работу в ЦИК'е? Поставим тебя пока инструктором.

Гулям покраснел и замялся.

- Не бойся. Поможем. Научим. Потом учиться пошлем, - понял его смущение Касым-ака. - Я и сам скоро учиться поеду. В Москву. Чтобы Советскую власть укреплять, многое нам еще узнать надо. Ты заходи ко мне домой, потолкуем.

Гулям не очень понимал, какая работа ему предстоит, но чувствовал, что в его жизни произошла большая перемена.

В одном из новых домов Гулям, не без помощи Касым-ака, получил отдельную комнату. Этот белый ящик с одним окном и фанерным потолком показался Гуляму чем-то сказочно прекрасным. Он долго сидел на полу и думал, что же ему делать с этим нежданно свалившимся на него счастьем. Потом он раздобыл у коменданта старый топчан, две табуретки и перетащил их в свою комнату. Но этого оказалось мало. Из первой же получки Гулям купил старенький письменный стол с ящиками, поставил его у окна и побежал в писчебумажный магазин. Там он давно уже присмотрел небольшой бюст Ленина. Вот кто будет стоять у него на столе! И Гулям с гордостью открывал дверь своего жилища перед друзьями, которые часто заходили к нему.

- Как хорошо у тебя, Гулям, - говорили они, осматривая стол с гипсовым бюстом, портреты на стенах, занавесочку на окне и топчан, покрытый стареньким сюзане.

Иногда к нему заходил Шамбе. Он тоже не работал в типографии. На городской конференции комсомольцы единогласно избрали его секретарем горкома. У него теперь был служебный кабинет в маленьком домике возле базара, где находились горкомы партии и комсомола и городской исполком. Жил Шамбе напротив городского сада, в обширном тенистом дворе за глиняным забором. Здесь, в нескольких домах размещались ответственные работники. В таком доме, в большой светлой комнате стояли четыре койки. Одну - занимал Шамбе. Все это напоминало общежитие типографии, и поэтому Шамбе завидовал Гуляму, который имел, хоть и маленькую, но отдельную комнату. Гулям с радостью принял бы друга, но второй топчан ставить у него было негде.

Теперь Гулям часто ездил в районы с различными комиссиями, участвовал в проверке работы джамсоветов, учился решать трудные вопросы, разбирать запутанные дела. А вопросов и дел было много. В органы власти пробрались бывшие эмирские прихвостни, баи и их прислужники, они разваливали работу, притесняли бедноту, покрывали богачей, сеяли антисоветские слухи, вызывали недовольство. Но уже в Советах появилось много честных и надежных людей, они грудью стояли за народную власть, смело выступали против всего, что мешали новой жизни.

Гулям любил такие поездки. Он чувствовал, что с каждым днем становится опытнее, глубже начинает понимать жизнь, разбираться в сложной работе молодой Советской власти. На его глазах менялось лицо кишлака. Гулям по себе мог судить о переменах, происходящих с его страной.

Он стал много читать. По утрам прежде всего бежал за газетой и внимательно прочитывал ее. Книг на родном языке было еще мало. Тогда Гулям взялся за чтение русских. Это давалось ему с большим трудом, но он упорно, не понимая еще многих слов, продолжал читать книгу за книгой.

В свободные вечера Гулям смотрел кинокартины, которые увлекали его настолько, что он мог сидеть два сеанса подряд. Вместе с товарищами он ходил в женский педтехникум, где иногда устраивались концерты. Девушки-студентки пели под аккомпанемент дутара, плясали под бубен плавные дарвазские и быстрые памирские танцы. В маленьком зале скамеек не было, и зрители усаживались прямо на пол, поджав под себя ноги. Во дворе, под огромным круглым карагачом постоянно кипел многоведерный самовар, каждый мог налить в чайник зеленого чая, выпить его на месте или же взять в зал.

Вечера в педтехникуме проходили весело и оживленно. Постепенно Гулям терял чувство скованности при девушках, которое испытывал прежде. Он привык видеть женские лица открытыми, не краснел, когда девушка заговаривала с ним, часто сам начинал разговор. И только с одной он не мог говорить без стеснения. Когда он видел смеющееся, раскрасневшееся от пляски круглое лицо невысокой, гибкой Зайнаб, он терялся и чувствовал, что у него слова застревают в горле. Девушка подходила своей мягкой походкой горянки, весело улыбалась его друзьям и делала вид, будто не замечает Гуляма. А он стоял, как прикованный, не в силах отвести от нее глаз. Ах, если б он мог так разговаривать и шутить, как тот длинноногий Сабир из Совпрофа. Нет, не умеет он говорить с девушками. И Гулям, сразу помрачневший, отходил куда-нибудь в угол и оттуда незаметно наблюдал за девушкой.

Вскоре Гулям стал своим человеком в техникуме. Он всегда узнавал о концертах, вечерах, собраниях и каждый раз старался побывать в техникуме. Что влекло его в этот длинный дом с четырьмя толстыми колоннами у входа? он не отдавал себе отчета. Но когда входил в коридор техникума, сразу начинал искать глазами Зайнаб и не успокаивался, пока не находил ее...