Собрать Русь ! (Не в силе Бог, а в правде)

- А не то Елену Стефановну попроси. К ней Иван Васильевич, государь наш, милостив стал.

Достала Аннушка дорогих соболей, купила игрушек самых лучших и сумела проникнуть к Елене. Несколько дней уже изощрялась бедная старуха, льстила, угождала и паясничала, чтобы только заслужить милость и затем вымолвить свою просьбу, но все не удавалось улучить минуты.

Не зная, какие причины заставляют так поступать Аннушку, София Фоминишна с презрением смотрела на нее.

Приход Марфы нарушил размышления государыни.

Она принесла известие, что бахирь, которого желала послушать София, явился.

- Хорошо, приведи его сюда! - стремясь отдохнуть от своей тоски, сказала она.

- Прикажешь, государыня-матушка, звать Елену Стефановну? Она ведь тоже до сказок охоча... - лукаво спросила Марфа.

- Делай что сказываю!

Марфа низко поклонилась и вышла. Через несколько мгновений она возвратилась со стариком сказочником, а вместе с ними пришла и гречанка Ида.

Из сада все так же доносились веселые речи, смех и песни, так же жизнерадостно раздавался голосок Мити и его серебристый и звонкий хохот и так же болезненно отдавались эти звуки в душе Софии.

Несколько нараспев говорил старик Хрисашка свою сказку. Сюжет ее был оригинальнее, чем обычные повествования такого рода, и София Фоминишна заинтересовалась речью бахиря, умевшего оттенять рассказ, а в драматических местах даже ударявшего по гуслям, отчего впечатление усиливалось.

Сказка заключалась в следующем.

Жил старик старый и богатый. Было у него два сына: Дубинушка и Березушка. Дубинушка был глупый и чванливый, а Березушка умный и ласковый, и жен они себе взяли подходящих. Дубинушка женился на Осинушке, а Березушка взял Ивушку. Первая была хитрая и лукавая, нравом изменчивая, а вторая - добрая и покорная, на всякое дело пригодная.

Любил старик младшего сына и должен был любить старшего, потому кто раньше рожден, тому и счастья больше отпускается. Дает старик Дубинушке кусок пирога в явь, а Березушке два тащит, да только чтобы люди не видели... Купил он Осинушке жемчуга скатные, а Ивушке и того лучше, но просит: не носи на людях, родимая, увидят - засудят нас с тобою. Живем мы в диком лесу, пню вместо образа молимся, а все же нельзя мне по сердцу жалеть, надо по крови да по разуму...

- И стал обижаться Дубинушка, - продолжал бахирь, - говорит: потерялося мое отечество, миновалася моя храбрость молодецкая, никому не грозен я, не люб, не памятлив. Прикажи мне, батюшка, твое дело делати, потому стар ты, из ума выживаешь, коли младшего в роде лучше старшего почитаешь. Обиделся старик, закручинился, нахохлился, да и пошел к соседям. А соседи-то запрошены, да замолены, да посулами улещены. С молодым, с Дубинушкой, им придется вековать, а старика-то с огнем на том свете ищут... И стали соседи недобрую весть вещать. Поделись, говорят, с сыном, с Дубинушкой, а Березушку с Ивушкой отпусти на четыре стороны. Не ко двору они нам, не нашего племени... Не то, говорят, у Дубинушки-то силушки да и подсилья немало прикоплено... Ухнет да гаркнет - послугов немало явится! Ходят татаре по нашему по лесу, ищут пособников, кинжалы точат... Все, кого обидел ты, кто досаду-зависть таит, все с Дубинушкой заодно пойдут, и не сдобровать твоим Березушке с Ивушкой, когда закроешь ты свои глазоньки...

- Довольно, старик! Надоела мне твоя сказка! Незанятная она! нахмурив брови, вымолвила София, понимая намеки бахиря, и взглянула на Иду.

Преданная гречанка молча кивнула головой.

- Дай ему денег и отпусти! - приказала София Фоминишна.

Ида вышла вместе с Хрисашкой.

Молодая женщина обернулась к окну и, крепко стиснув руки, прошептала:

- Что это значит? Ко мне подсылают выведчиков? Новые козни затеяли? Я думала: все успокоилось... А это... ловкие проделки...

- Говори, что это значит, Ида? - строго спросила София. - Тебе, должно быть, известно все... Зачем ты допустила этого... выведчика...

- Выведчика? Нет, государыня... это не разведчик... Он прислан Грушевым.

- Грушевым?.. Значит, есть опасность?

Ида наклонилась к уху Софии и произнесла:

- Иван хочет при отце соправителем быть...

София Фоминишна гордо выпрямилась и закинула голову.

- Этому не бывать! - воскликнула она, и в глазах ее сверкнули непреодолимая воля и грозный вызов...

Глава X

ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ

Прошло еще некоторое время.

Вражда между Москвою и Новгородом оставалась, и князья Андрей и Борис все также изыскивали средства противостоять возрастающему могуществу Ивана III.

Некоторые из бояр, воевод и ратных людей, понимая бесполезность дальнейшей борьбы с Москвою, бросали своих князей и "отъезжали" под Москву, но остающиеся еще упорнее отстаивали права князей и вольность новгородскую.

Между боярами даже в самом Новгороде развивалась вражда и царил дух партий.

В таком большом центре, каким являлась тогда Москва, все эти партии, несомненно, имели своих сторонников и борьба обострялась, принимала мрачный колорит.

Особую силу представляли при дворе Семен Ряполовский и муж его дочери, князь Иван Патрикеев, любимцы царя и потому властные вельможи, по слову или взгляду которых низко склонялись головы заслуженных и почетных людей.

И вот с этими-то могущественными боярами приходилось бороться Софии.

Слух, переданный Идою, оказался верным.

Ряполовский и Патрикеев уговаривали Ивана Васильевича сделать соправителем Ивана Молодого и венчать его как своего наследника.

Твоя воля делать как пожелаешь, говорили, коли прежде этого не водилось, так ведь и царей на Руси не бывало.

Конечно, не о величии Руси заботились эти бояре.

У них была своя цель. Они боялись, как бы не осилила их "гречанка" и не вздумал бы Иван Васильевич назначить преемником себе сына Софии, Василия...

Иван Молодой осуждал все новшества, введенные благодаря Софии Иваном III, он говорил, что бояре по-прежнему должны играть главенствующую роль в обсуждении дел, что допускать жену к разговорам о важных вопросах не принято, что нарушение прежних обычаев к добру не поведет.

Понятно, что Иван Молодой стал человеком, вокруг которого группировались все недовольные существующим обычаем и втихомолку осуждали всякую новинку.

Михайло Иванович Кошкин находился в хороших отношениях с обеими партиями, но душою отдавался идеям Софии Фоминишны и оказывал ей немаловажные услуги, передавая все, что творилось на половине Ивана Молодого.

София ценила преданность старика и не раз говорила себе, что этот человек жизни не пожалеет ради ее слова.

Кошкин и Грушевский составляли ядро партии Софии, и, пока Иван Васильевич вершил текущие дела, милуя или казня виновных, пока ратные люди под начальством воевод утверждали крепость молодой Руси, во дворце московского государя тихо щелкали коклюшки и плелось вездесущее "придворное кружево".

Сегодня утром Иван Васильевич в беседе с женою впервые, да и то мельком заметил:

- Не по себе мне что-то... Поясницу ломит. К погоде, видно. Завернут скоро дожди, холода, вот и ноют косточки.

- Прикажи позвать Леона, государь. Хороший лекарь, многих облегчает... Помню, отца моего тоже лечил такой же жидовин, и много поздоровел он.

Иван наморщил лоб. В нем все сильнее развивалась подозрительность, и иногда даже к любимой жене он относился недоверчиво.

- А татарского князька помнишь, Фоминишна? Брался вылечить жидовин, а вместо того... Чай, не забыла, как родичи князька топорами зарубили лекаря?

- Ты позволил им, государь! - словно упрек сорвалось с уст молодой женщины, глубоко возмущавшейся грубым заморским лекарем.

Иван Васильевич усмехнулся и провел рукой по бороде.

- Нельзя было и не позволить. Не ведаешь разве, что за жизнь - жизнь полагается! Не смерда убил он, не холопа и не за вину. Погоди, Фоминишна, приказал я дьяку, Гусеву, законы писаные сделать и назову их "судебником". Тогда все будут ведать, как им по правде жить...