Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Города перестраивались сообразно новым вкусам и вея­ниям: и в польские времена (в основном в начале XVII в.), и при гетманах, и позже, поэтому мало что сохранили в пер­возданном виде и уже не напоминали древнерусские. Вели­корусские города в большей степени сохранили архитектур­ные черты и дух Руси. И это бросалось в глаза. «Киев стар, но древность его не так видна, не так осязательна, как Новго­родская», — сравнивал между собой два древнейших русских города князь Долгорукий [86]. Или же эти, когда-то сверкавшие золотом и славой княжеские центры превратились в провин­циальные городки, наподобие того, где поссорились гоголев­ские Иван Иванович с Иваном Никифоровичем и где главной достопримечательностью была городская лужа. Отсюда — мотив разочарования от встречи с «исторической Русью», не­редко присутствующий в путевых заметках. И русское обще­ство старалось понять, куда и почему исчезла «Русь».

Так описывал былое величие Киева в своей неокончен­ной поэме «Наливайко» поэт-декабрист К. Ф. Рылеев. Время, непростая история и иноземные враги сделали своё дело:

И города, и сама эта земля были словно бы воспомина­нием о самих себе.

Впрочем, разница между «сущим» и «должным» — это вообще одна из главных философских и нравственных дилемм. А между ожидаемым и реальным применитель­но к исторической топографии встречается очень часто. Время стирает всё, в том числе память и живость чувств. Показательно то разочарование, которое испытал Пуш­кин, когда только попал в Крым и увидел Керчь (1820 г.). От встречи с живой историей молодой поэт ожидал боль­шего. Как-никак Керчь — греческий Пантикапей — при­надлежала к античной колыбели европейской цивилиза­ции, недаром, переплыв на корабле Керченский пролив, он отмечает: «Из Азии переехали мы в Европу» [88].

То, что Пушкин отнёс Тамань к Азии, вполне логично для того времени. Этот край, где ещё вчера кочевали степ­няки и стояли турецкие укрепления, лишь недавно был присоединён к России и только начал заселяться русски­ми. К тому же он оставался опасным пограничьем: на дру­гом берегу Кубани жили «дикие черкесы». Античные следы были пока неизвестны, а древнерусская история — ещё до­вольно смутна. Хотя о том, что именно на Тамани рас­полагалось древнее Тьмутараканское княжество, русская публика уже знала: в 1792 году здесь был найден «тьмутараканский камень» — мраморная плита с русской над­писью середины XI века. О таманском расположении кня­жества писали Н. М. Карамзин и А. Н. Оленин (искатель древностей и президент Академии художеств), об этом же упоминает и сам Пушкин [89]. Однако совсем иное дело — на­следница античности Таврида-Крым.

«Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я», — писал он брату Льву. Пушкин знал историю, читал греческие трагедии, а также «Митридата» Ж. Расина, в котором как раз и рас­сказывалось о жизни царя Понта Митридата VI Евпатора (132-63 гг. до н. э.), соперничавшего с Римом и погибше­го в этом античном городе. Но разочаровала Александра Сергеевича не только унылая природа восточного Крыма, что уже не вязалось с канонами путешествий в экзотиче­ские страны, но и отсутствие духа старины. Всё, что откры­лось его взору, — это «груда камней» и «несколько ступе­ней». «Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на моё воображение, — признавался он позже А. А. Дельви­гу. — Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпи­чи — и только». «Хоть бы одно чувство, нет!» — досадовал и удивлялся поэт, хотя и не сомневался, «что много дра­гоценного скрывается под землёю, насыпанной веками» [90]. Здесь он почти дословно повторял то, что говорили путеше­ственники о древнерусских городах, по их справедливому убеждению, скрывавших под толщей земли свидетельства своего яркого прошлого. Начавшиеся вскоре археологи­ческие раскопки античных и древнерусских памятников подтвердили правоту и этих людей, и Пушкина.

Говоря о восприятии городов Малороссии, нельзя не упомянуть и о том, что эта «неуверенность в историч­ности» относилась не только к ним, но и к великорусским городам, хоть и в меньшей степени. Последние тоже неред­ко разочаровывали наблюдателя отсутствием ожидаемых древностей (или неумением их разглядеть). Здесь точно так же приходилось прикладывать усилия, чтобы пробить­ся к прошлому. И в том, и в другом случае «новое» заслоняло собой «старое». Только тут вместо «казачьей» Малороссии путь к нему закрывала собой «новая» вестернизированная Россия. А то, что было на виду, либо не замечалось, либо не воспринималось как уникальное, достойное просве­щённого взора.

На рубеже XVIII-XIX веков российское общество зна­ло о русской старине довольно мало, её научное изуче­ние и художественное освоение лишь только начинались. Да и как могло быть иначе? Чуть ли не весь XVIII век русское общество было ориентировано на европейские культурно-­эстетические нормы и образцы (в Европе, кстати, время увлечения собственным средневековьем тоже ещё не на­ступило), а Русь рисовалась воплощением бородатого не­вежества. Чего стоит хотя бы судьба Московского Кремля! Разве могла её культура быть равноценной и равноинте­ресной?

Русская история «делается интересною только со вре­мени Петра Великого, — писал в 1810 году Н. И. Гнедичу поэт К. Н. Батюшков. — Читай Римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу». А всё, что до Петра, всё средневековье — одна скука, «басни, ложь, невежество наших праотцев» [91]. Несомненно, в числе при­чин, влиявших на такое отношение, было упоение Импери­ей, пребывавшей в зените своего могущества; восторг от её блеска и величия, захватывавший многих современников; сознание грандиозности свершаемых дел, когда, по словам Гоголя (тоже испытывавшего подобные чувства), «на всех поприщах стали выказываться русские таланты» — полко­водцы, государственные деятели, учёные [92]. И доимперское прошлое как бы уходило в тень, по всем статьям «проигры­вая» европейски просвещённой и воспитанной на антич­ной героике современности.

«Правду тебе сказать, я за все русские древности не дам ни гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?» — так ёмко выразил Батюшков широко представленное в те вре­мена в российском обществе убеждение. И при этом он вовсе не являлся каким-то русофобом. Константин Нико­лаевич любил Россию, гордился, что он русский: «любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг» — писал он. Но вот «можно ли любить невежество? Можно ли лю­бить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что ещё более, целым веком просвещения?» [93]. Вот здесь и кроется ответ. И дело даже не во всех «веках» (что мо­жет быть дальше Греции и Рима?), а именно в одном из них: в том самом «веке просвещения», разделившем Россию на «древнюю» и «новую».