Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Однако особое место при создании образа этой земли отводилось всё же не природе. Она была не столь уж эк­зотической, чтобы расставлять акценты именно на ней, даже при желании авторов дорожных записок изобра­зить её таковой. Исключение составляют разве что кур­ганы — как величавые свидетели истории этих краёв, хотя характерны они не столько для Малороссии, сколь­ко для Новороссии. Собственно, курганы встречались не только там, но и гораздо севернее: под Смоленском, Псковом, на Оке. Но именно в Приазовье и Причерномо­рье они были представлены в таком множестве и так бро­сались в глаза, что становились «визитной карточкой» региона. Не случайно, что описания курганов или упо­минания о них присутствуют во всех путевых заметках современников и во многих литературных произведени­ях, скажем, у того же Пушкина, тоже путешествовавшего по этим местам. Тем более, что в начале XIX века про­исхождение и назначение курганов ещё не было твёрдо установлено [67].

Но курганы курганами, а центральное место в образе Малороссии занимали её жители. Во всех описаниях путе­шествий в Малороссию или через неё отмечается, что в крае живёт особый, малопохожий на великороссов «казачий на­род» (или, по ёмкому выражению И. Долгорукого, народ, «состоящий из малороссов, казаков и вообще, что мы на­зываем, из хохлов» [68]) со своим обликом, «народной культу­рой» и речью. Такое восприятие местного населения было обусловлено пятью моментами.

Во-первых, в поле зрения действительно оказывались этнографические и языковые отличия малороссов от вели­короссов, порой весьма заметные. «Здесь обитают козаки... Началась Малороссия: другое наречие, другие обычаи», — проехав Глухов, отметил Долгорукий. Попутно он обратил внимание и на то, что, в отличие от Великороссии, тут идёт «вольная продажа вина» [69], результаты которой стали вид­ны тотчас же: «Мы видели её следствия: вино дёшево, день праздничный, все пьяны» [70].

Во-вторых, это был взгляд на простолюдинов со сторо­ны людей, стоящих на более высокой ступени социальной лестницы. Ведь именно на облике простого народа взгляд фокусировался прежде всего. Некоторые путешественники упоминали о других сословиях малороссийского общества (дворянах, духовенстве, мещанах), но скорее вскользь: в со­циальном, языковом и бытовом плане представители этих сословий были близки к наблюдателю или вообще мало от­личимы от него. Иное дело — экзотика, та самая заострён­ность романтизма на уникальности.

Третья причина крылась в самой наблюдающей сторо­не. Ментальное состояние российского светского обще­ства вследствие его изначально насильственной, а затем и добровольной вестернизации было таково, что в массе своей оно не знало, и даже не столько не знало, сколько не понимало России, в чём крылись все беды и его самого, и страны. «Россия слишком мало известна русским», — сокрушался по этому поводу Пушкин [71]. Незнание России рождало у самых вдумчивых и совестливых её представи­телей желание его преодолеть. Показательно отношение к этой проблеме Гоголя. Постижение, узнавание России он считал чуть ли не главным делом русского человека вообще и «образованного» в особенности. Этой же цели, по его убеждению, должна была служить вся система образования. «Незнание» — явление досадное, но, к со­жалению, весьма распространённое в российском обще­стве. «Я вижу только то, что и все другие так же, как и я, не знают России», — сетовал он [72]. Весьма красноречивы письма Николая Васильевича к сестре Анне и товарищу, литературному критику и историку литературы С. П. Шевырёву, в которых он просит привить своему племян­нику «желанье любить и знать Россию» (курсив Гоголя). Если желание узнавать свою собственную землю, писал Гоголь, воспитается у него, «то это всё, что я желаю; это, по-моему, лучше, чем если бы он знал языки и всякие на­уки», ибо тогда он «сам пойдёт своей дорогой» [73].

Тем неожиданнее порой становилось для русских по рождению людей «открытие» России. Для образованного общества (особенно такой «народности», как «петербурж­цы») мир русского крестьянина или казака был не менее экзотичен, чем крестьянина и казака малороссийского, и если бы каноны жанра позволяли, то ещё неизвестно, насколько загадочными были бы изображены жители рус­ской деревни. Ведь такой взгляд на малороссов, и это чет­вёртый момент, сформировался ещё и под влиянием интел­лектуальной моды конца XVIII — начала XIX века, в духе которой «надлежало» описывать увиденное: как экзотику (эдакий край живописной природы, «молочных рек и ки­сельных берегов» и весёлого, простодушного населения), непохожую на привычный «свой» мир.

При этом друг на друга накладывались две интеллекту­альные тенденции. Первая — философская. Сельская жизнь, в духе руссоистских идей, изображалась воплощением вну­тренней свободы и гармонии для противопоставления «го­роду» с его внешней привлекательностью, но внутренней несвободой, пороками и нищетой, и преподносилась как об­разец «естественной» и «правильной» жизни. Другой стала эстетика сентиментализма, в духе которого и было написано большинство путевых записок (П. И. Шаликова, А. И. Лёвшина, В. В. Измайлова, обрусевшего франко-швейцарца И. Ф. Вернета и других). Исходя из собственных посылок чувственного восприятия мира, она рисовала идиллию «мирных сёл, убежища простоты, умеренности и счастья» и столь же идеализированных её обитателей [74].

Именно специфика жанра предписывала упоминать о «непонятном» языке, на котором изъяснялись «туземцы», о чём писали некоторые путешественники, например Иван Долгорукий (хотя этот случай практически единичный даже среди образованных путешественников) [75]. «Детская простота аборигенов, их “немота” при встрече (с чужезем­цем. — А. М.), разговор жестами и пантомимой, их пугли­вость, наивность поведения — всё это топосы из описания “островных” туземцев, которых “открывают” европейские путешественники», — замечает уже цитировавшийся украинский исследователь [76]. Как только мода на жанр сой­дёт, а образ Малороссии и её народа закрепится в сознании как «свой», русские баре будут «без труда» спрашивать до­рогу и прочую полезную информацию у малороссийских мужиков, как это делали те же паломники, не испытывав­шие языковых барьеров.

И, наконец, и это пятый момент, на образ «непохожего» народа, особенно на отношение к нему как к «казачьему», повлияла память о не столь уж давних временах Хмельниц­кого, казацких восстаниях и войнах, из которых этот «на­род» (разумеется, казаки, ставшие олицетворением края) и вышел. Вся его историческая память: и народная, выра­женная в песнях и думах, и особенно высшего сословия, отразившаяся в казачьих летописях (XVIII в.) и «Истории Русов» (начало XIX в.), — касается именно этого периода и в более глубокие времена почти не заходит.

Нелишне отметить, что во второй половине XIX века именно эта сословно-казачья версия исторического про­шлого легла в основу «национально-украинской концепции истории». Тем самым были заложены принципы восприя­тия Украиной (как особым национально-государственным организмом) древнерусского периода — как «не своего». И даже целенаправленная и настойчивая работа ряда пред­ставителей украинского движения по привязке «казачье­го» периода к «доказачьему» и выстраивание непрерывной цепи украинской истории как начинающейся от древних времён поставленных целей достичь так, по сути, и не смог­ла. Соединение оказалось скорее механическим: слишком разными по духу, социальному опыту, языку, целеполага­ющей идее остались эти периоды.