Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Здесь уместно заметить, что никаким демоном ГУЛАГа Нафталий Френкель не был, и в Россию вернулся вовсе не из жажды мести (кому? за что?), а из жажды наживы. Его возвращение в начале 1920-х годов — не большая загадка, чем возвращение многих эмигрантов, поверивших, что с введением НЭПа «романтический период» большевистской диктатуры завершился. Многим казалось, что большевистская власть спустилась на землю, встала на реальную почву и будет эволюционировать в направлении большей терпимости и законности. На базе таких представлений в эмиграции возникло движение сменовеховцев; один из его лидеров, бывший кадет и евразиец (не путать с современными евразийцами) Николай Устрялов активно призывал эмигрантов возвращаться на родину, видя в этом патриотический долг. Позднее, уже в 1935-м, он и сам вернулся в СССР и через два года был расстрелян как японский шпион. 

В начале двадцатых вернулся в Советскую Россию «трубадур» Илья Эренбург, как и другой, не менее известный писатель, но куда более последовательный трубадур сталинизма Алексей Толстой. Несколько позже и Максим Горький. Это наиболее громкие имена. Но возвращались не только знаменитости. Были в их числе профессора, интеллигенты, бывшие царские офицеры и, конечно, дельцы, почуявшие, что НЭП открывает для них большие возможности (и в этом, конечно, обманувшиеся).

К таким дельцам принадлежал и Френкель, очень скоро загремевший на Соловки с десятилетним сроком — то ли за контрабанду, то ли за то, что не смог или не захотел заплатить непомерно большую взятку, затребованную ГПУшниками, а, может быть, за то и другое по совокупности. Осмотревшись и разобравшись в хаосе, который царил в концлагере, где зэки без всякого смысла тысячами гибли от голода, холода и тифа, Френкель выдвинул проект более упорядоченного использования их труда, чем купил себе свободу и карьеру в самом ГУЛАГе. Предложенная им система «оплаты» труда заключенных, чей хлебный рацион был поставлен в прямую зависимость от выработки, была бесчеловечна постольку, поскольку была бесчеловечна сама лагерная система. Летописец Соловецкого лагеря (и его бывший узник) Михаил Розанов, который свел воедино воспоминания бывших соловчан, по возможности отделяя факты от домыслов и лагерных «параш», указывает, что зэки оценивали Френкеля и его систему по-разному — кто с отрицательным, а кто и с положительным знаком. [857] «Опус» 1968 года написан до публикации книги М. Розанова, но опус 2002-го — после. Тем не менее, Френкель перекочевал из первого опуса во второй в том же «демоническом» облике.

О Д. П. Витковском и В. Л. Гершуни:

В. Л. Гершуни

ШЕД-1968: «В повести Д. П. Витковского „Полжизни“ есть абзац о еврейской наружности следователя Яковлева — следователя уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато и собственно ни к чему. Евреи, по своей новейшей политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда неприятно оттолкнуты. И В. Г. спрашивает, а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?

В этой невинной оговорке — „за 30 лет“, когда естественно было бы спросить „за сорок“ или даже „за пятьдесят“, — суть еврейской несамокритичности по отношению к истории хоть дальней (фейтвангеровщина), хоть ближней. За тридцать лет Витковскому, может быть, и мало попадалось евреев на следственных местах, потому что именно со средины 30-х годов началась в органах замена евреев русскими, — но Витковский, который преследуется органами уже сорок лет, и был на Соловках, — очевидно, помнит время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (стр. 43).

ДЛВ-2002: «В повести Д. П. Витковского „Полжизни“ есть абзац о еврейской наружности его следователя Яковлева, уже новейших хрущевских лет. У Витковского это упоминание сделано грубовато, и евреи конца Шестидесятых, уже отшатнувшись от коммунистической власти и в этой новой политической ориентации сочувственно относясь ко всяким лагерным мемуарам, в этом месте всегда были неприятно оттолкнуты. Но вот В. Гершуни по этому поводу задал мне вопрос: а сколько еще попадалось Витковскому за 30 лет следователей-евреев?

В этой невинной оговорке — „за 30 лет“, — а не естественней ли было спросить „за 50“ или хотя бы „за 40“? — как же характерно выразилась тут поразительная забывчивость! За тридцать лет, с конца 30-х годов, Витковскому может быть и не много встречалось следователей-евреев (впрочем, сохранились они и в 60-х), Но Витковский, который преследовался органами уже сорок лет, и был на Соловках, — очевидно, не забыл время, когда трудней было увидеть следователя русского, чем еврея или латыша» (т. II, стр. 294–295).

Я должен сделать небольшое отступление, чтобы воздать должное памяти Владимира Львовича Гершуни — одного из самых стойких диссидентов, из тех немногих, кто не хотел ничего для себя, даже скромной известности или благодарности. «В 50-е годы сидел со мной в лагере, еще тогда юноша, Владимир Гершуни», отмечает Солженицын (т. II, стр. 119), но Гершуни сидел не только при Сталине, когда «карающая рука» разила направо и налево. Он и в более вегетарианские времена постоянно подвергался преследованиям; много лет был заживо погребен в психушке, где спасался от помешательства сочинением стихов в самом трудном из возможных жанров (писал палиндромы, в которых каждая строчка должна читаться одинаково как слева направо, так и справа налево); а, выйдя из психушки, снова выступал с протестами, редактировал самиздатский журнал «Поиски», собирал и распространял «антисоветчину», отчетливо понимая, что его снова посадят (это и произошло). Он боролся за свободу, за право каждого выражать свое мнение. Никакого различия между эллинами и иудеями для него не существовало. Что касается «невинной оговорки», в которой якобы выразилась «еврейская несамокритичность» Гершуни, то это недоброе (если не сказать — злонамеренное) перетолкование его слов. Из самого эпизода видно: Гершуни не оспаривал, что в двадцатые-тридцатые годы в числе ГПУшников хватало евреев. (Оставляю в стороне солженицынский перехлест относительно того, будто среди следователей евреи тогда попадались чаще, чем русские: по его собственным данным, до середины 1930-х годов численность евреев в карательных органах составляла примерно 7,5 процента, что, конечно, очень много, но славян-то было в восемь-десять раз больше). Но затем евреев из органов вычистили и больше уже не принимали. Очевидно, это и имел в виду Гершуни, когда заметил, что за последние тридцать лет (то есть с конца 19З0-х) среди карателей евреев почти не было (а те, что были, видимо, по официальным документам считались русскими, как и тот следователь Яковлев).

Возвращаюсь к основной теме этого очерка, то есть к вопросу об авторстве «пакостного шедевра».

Сведенные общей лагерной судьбой, Солженицын и Гершуни продолжали общаться и после освобождения, но отношений не афишировали, так что знали об этом немногие. А при разговоре о повести Витковского никто третий, похоже, вообще не присутствовал — иначе подал бы какую-то реплику. Разговор тет-а-тет и передан во втором томе «Двухсот лет вместе». Но каким образом эти же два абзаца могли оказаться в «опусе», попавшем в книгу Сидорченко?  Если это подлог, то откуда фальсификатор мог знать о том разговоре и передать его теми же словами? Чудеса, да и только! Но они тотчас превращаются в чудеса в решете, если допустить, что «пакостный опус» написан самим Солженицыным. 

Если кому-то и этого мало, то вот еще пара текстов-близнецов — не только по стилю, лексике, акцентировке, но по фактическому содержанию, которое никому постороннему не могло быть известно.