Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Горький парадокс: Александр Солженицын, столь вожделенно ждавший и приближавший конец советской власти, оказался прямым наследником и усердным продолжателем ее дела.    

«В 1942 году, в Сталинградской степи моего отца хоронил не Солженицын. Хоронил его — соратник, боевой русский офицер, ставший впоследствии другом нашей семьи. Не знаю, что ещё должен был отдать России мой отец, Абрам Исаакович Кушнер, чтобы г-н Солженицын из 2002 года видел его на передовой „погуще“. Действительно, доживёт до победы не каждый. Слава Б-гу, Солженицын дожил… И никогда бы никто не посмел поставить вопросительный знак на его боевом пути, если бы сам же он в грех и не вводил. Ведь командир звукоразведывательной отдельной батареи — всё же не пехотный лейтенант, поднимающий взвод в атаку, и не лётчик-истребитель и… долго можно продолжать. Шансов дожить до общей победы побольше… И не Солженицына ли видел „рядовой фронтовик, оглядывающийся с передовой себе за спину“», [821] — пишет Борис Кушнер.

Законный вопрос, но не мне, ходившему в те годы под стол пешком, на него отвечать. А вот фронтовика, по-пластунски пропахавшего пол-Европы, послушаем:  

«Надо разъяснить, что такое была эта звукобатарея и где она находилась, — продолжает Г. Бакланов, — По понятиям фронтовиков, находилась она  в глубоком тылу. [Сержант Илья] Соломин [служивший в батарее Солженицына] указывает: 1,5–2 километра от передовой. Нет, значительно дальше, сам Солженицын признает: 3 километра. Вот туда-то „сверхусильным напором“ и переместился он из конского обоза». И чуть раньше: «Ведь он за всю войну ни разу не выстрелил по немцам, туда, где он был, пули не долетали. Так ты хоть других не попрекай. Нет, попрекает. В одной из своих статей стыдит покойного поэта Давида Самойлова (на фронте Давид Самойлов — пулеметчик второй номер), что тот недолго пробыл в пехоте, а после ранения — писарь и кто-то еще при штабе. Но сам-то Солженицын и дня в пехоте не был, ни разу не ранен, хоть бы сопоставил,  взглянул на себя со стороны, как он при этом выглядит».

И дальше: «На прямой вопрос [интервьюера „Известий“], где  располагалась солженицынская звукобатарея: „Это был ближний тыл или фронт?“ — Соломин отвечает: „В боях батарея участия не принимала, у нас была другая задача“. — „Солженицыну выпадало в боях участвовать?“ — „Я же сказал — у нас были другие задачи. Я не помню, чтобы он непосредственно в боях участвовал, в бою пехота участвовала“». [822] «Соломин воевал с первых дней, дважды ранен, брат убит на фронте, мать, отца, сестренку немцы уничтожили в Минске, как уничтожали всех евреев. Солженицын призван в армию (повторим: не сам добровольцем пошел защищать родину, военкомат призвал исполнить долг мужчины и гражданина) аж в октябре 41-го года. Немцы уже подходили к Москве, судьба России решалась, он продолжал преподавать детям математику в школе, в глубоком тылу. И когда под Сталинградом шли бои, там по нынешним подсчетам погибло у нас более двух с половиной миллионов человек, он все еще был в тылу, в обозе, во втором или даже в третьем эшелоне». [823]

Г. Бакланов итожит: «Не по статистике, по своему личному наблюдению, все-таки почти всю войну я пробыл на фронте не пехотинцем, но с пехотой… так вот по моему наблюдению евреев-пехотинцев в процентном отношении ко всему населению было меньше, чем русских. Не удивлюсь, если окажется, что и русских в процентном отношении к населению было в пехоте меньше, чем, скажем, узбеков, таджиков, киргизов, туркмен. Вот же, повторяю, пишет директор музея „Сталинградской битвы“, что под Сталинградом солдаты из Средней Азии и с Кавказа составляли больше половины сражавшихся… В пехоту гнали, в первую очередь, крестьян. И не нация тут решала, а — уровень образования. Талантливых людей, самородков, скажем, в русской деревне было, возможно, не меньше, чем в городах, да вот уровень образования отличался. У немцев танкисты были, в основном, не крестьяне, а рабочие, наши „братья по классу“. А у нас к концу 42-го года стали отзывать с фронта сталеваров, в тылу они были нужней, чем на фронте. Исследователь, если он действительно исследует, а не искажает историю, не может не понимать всего этого, не знать». [824]

Итак, кто воевал в пехоте, а кто в авиации, кто командовал звуковой батарей, а кто варил сталь в тылу, — не нация решала, а уровень образования. Просто, как Божий день.

Но вот к тому, как воевал каждый на своем посту и участке, одна нация отношение имела — не потому, что обладала особыми бойцовскими качествами, а потому, что враг поставил ее в особое положение, — избрав для тотального уничтожения. Отсюда и двойной «налог кровью», какой платили еврейские бойцы на всех фронтах; отсюда же опережающее другие народы число героев и награжденных боевыми орденами — вопреки гнусным манипуляциям с наградными списками.  

Могли ли евреи воевать лучше, самоотверженнее, проявить еще больше отваги и героизма? Наверное — да, потому что наряду с теми, кто закрывал своей грудью дзоты, ложился под танки со связками гранат, стоял на смерть на «последнем рубеже» со словами: «Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва» [825] — так вот, наряду с героями были среди них и трусы, и тыловые крысы. Но не то же ли справедливо в отношении братьев-славян? Я не против того, чтобы поднять планку, но — для всех одинаково. Ведь доблестные русские воины целыми армиями сдавались в плен, особенно в два первых года войны, и не всегда из-за безвыходности положения. Иные части шли сдаваться строем, с песнями, под духовой оркестр. Число пленных превысило пять с половиной миллионов человек, причем полтора миллиона из них вернулись в строй, но уже в форме солдат Вермахта. На сторону врага перешли тысячи вчерашних советских офицеров, десятки генералов. Каждый шестой солдат, воевавший против Красной Армии, был  россиянин. Сотни формирований на уровне рот и батальонов составлялись исключительно из русских; были бы и дивизии, и армии, да Гитлер не хотел этого допустить. [826]

И. Н. Кононов — командир полка, перешедший на сторону Германии

К этому следует добавить полицаев, старост, бургомистров и прочих, кто действовал на оккупированной территории против партизан или участвовал в операциях по уничтожению евреев — таких наберется еще полмиллиона. Евреев в их рядах по известным причинам быть не могло. Все это хорошо известно Солженицыну — ведь он сталкивался с множеством бывших военнопленных в ГУЛАГе, а потом с пафосом их защищал, доказывая, что это не они изменили родине, а родина предала их — предала дважды: оставила в плену без всякой поддержки, а затем отправила в ГУЛАГ как изменников.

При всей спорности такой позиции с точки зрения отнюдь не только советского, но и русского патриотизма, она восхищала смелостью и независимостью. Не даром агитпроп с бульдожьей хваткой вцепился в «литературного власовца Солженицера».

А дезертиры? В 2000 году, когда работа над двухтомником была уже в завершении, вручая премию своего имени писателю-«нравственнику» Валентину Распутину, Солженицын особенно высоко оценил его повесть «Живи и помни». Подчеркнул, что писатель «заметно выделился в 1974 внезапностью темы — дезертирством, — до того запрещённой и замолчанной, и внезапностью трактовки её». [827] Еще подчеркнул, что «в общем-то, в Советском Союзе в войну дезертиров были тысячи, даже десятки тысяч, и пересидевших в укрытии от первого дня войны до последнего, о чём наша история сумела смолчать, знал лишь уголовный кодекс да амнистия 7 июля 1945 года. Но в отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин — переступил этот запрет». [828]