Дети Балтии-2. Сатурново Дитя(СИ)

На улице было свежо и тихо. Алекс поддерживал своего друга и потом спросил:

- Что там с Кэтти?

- Вот представь, - начал несколько издалека Майк, - Значит, её уже собрали к помолвке, приданое, то да сё. Жених - старая жаба - ждет всех в своём замке. А тут я - прямо с корабля - суровый брат из Terrible Russia. Кэтти бросается мне в ноги, говорит, что Пэмброка никогда не полюбит, что заболеет и умрет, если выйдет замуж. Ну я, естественно, говорю: "What's the f*ck?" жениху, туда-сюда, добиваюсь отсрочки, убеждаю отца, что нечего торопиться. И вот я здесь...

- Браво, Майк, ты умница, - произнес вышедший покурить на свежий воздух Жанно. - А я свою сестру...

Он заплакал в голос.

- А кто хотел Эрику повыгоднее замуж продать? - проговорил Бенкендорф сквозь зубы.

- Альхен! Да, моя вина! Она любила Петрарка!

- Вот вам и "здрасьте", - пробормотал Воронцов. - Что так?

- А жених её стреляться хочет! - продолжал Жанно. - Что же мне делать?

- Только не самоубивайся, ты нам нужен, - проговорил Алекс.

Вскоре к ним присоединился Марин, который, зачерпув горсть ещё не растаявшего снега, потёр им лоб.

- Башка моя разбитая трещит, мочи нет, - пробормотал он. - А там вообще Содом и Гоморра. Дым коромыслом.

- Сколько времени? - Алекс повернулся к Петрарку.

- Да уж шестой час, - проговорил он. - Скинемся по пять копеек, и в наш дом придет завтрак.

- А где же у тебя еда, Серж? - спросил настороженным тоном Жанно.

- Игнатка, ирод окаянный, всё сожрал, - поморщился Марин.

- Ага, сейчас мы скинемся, и вместо завтрака будет твоему служителю опохмел, - усмехнулся Лёвенштерн.

- Игнатка вообще нынче валяется дохлым телом, - сомневающимся тоном отвечал Серж. - До завтрака не очнётся.

- Не понимаю, как ты его держишь? - возмутился Алекс. - Особенно после того как он тебя умирающего обобрал.

- Я добрый, - слабо проговорил Марин. - Зато он хорошо умеет просить прощение и давить на жалость. Эх, погубит меня сердце!

- И меня, - тихо проговорил Жанно.

Вскоре Алекс ушёл, и они остались вдвоем.

- Дела такие, - сказал Лёвенштерн. - Эрика любила тебя.

- Зачем же пошла за Ливена-третьего? - спросил Марин спокойно и как-то равнодушно. Впрочем, его равнодушный тон показался барону в чём-то наигранным.

- Повинюсь. Наверное, хотела порадовать меня, - Жанно снова зажег трубку. - Исполнить мою волю. Но от тебя я жестокости не ожидал.

- А я не ожидал такой жестокости от тебя сейчас, - ответил Петрарк.

После этой фразы Лёвенштерн понял - если он еще что-нибудь скажет, то рассорится с приятелем навеки, и его бестактность можно будет смыть только кровью. А этого ему не хотелось.

- Откуда ты это узнал? - спросил Марин.

- Мне достались письма. Я их сжёг, так что не беспокойся...

- Зря сжёг. У твоей сестры был талант.

- К чему? - удивленно спросил Жанно.

- К литературе, - Петрарк посмотрел на него как-то опечаленно, и Лёвенштерн в свете наступающего утра сумел разглядеть, что не так уж он и молод, этот его друг, который, казалось, вечно шёл по жизни смеясь, всегда держа наготове острое словцо и улыбку. Возможно, тяжкое ранение так на него подействовало, а может быть, просто тот факт, что ему летом исполнялось уже тридцать лет.

Он счёл нужным промолчать.

- Я, пожалуй, пойду, - произнес Жанно, чувствуя, что трусит перед чем-то важным.

Приятель его ничего не отвечал. Лицо его было несколько обречённым, словно он посмотрел в глаза собственной смерти - и увидел в них сочувствие к собственной участи, желание избавить его от мук.

- Удачи в твоей блестящей жизни, - сказал, наконец, Марин.

- Прощай, - почему-то произнес Лёвенштерн в ответ. Не "до встречи", как обычно.

***

На следующий день он явился к графу в канцелярию. Тот поручил составить ему доклад о ходе боевых действий с Персией. Жанно трудился над ним всё утро и половину дня, пока Кристоф отсутствовал, но результат оказался не очень удачным. Ливен, пролистав исписанные угловатым почерком листы, холодно проговорил:

- Пара замечаний. Во-первых, у вас получился не доклад, а какой-то роман в письмах.

- Почему же? - поинтересовался Лёвенштерн.

Речь в докладе шла о военных действиях в Закавказье, которые до сих пор велись.

- Селим-паша у вас - какой-то юный Вертер. "И сердце его затрепетало..." - с иронией зачитал граф. - Где цифры? Где структура? Вот, возьмите. Карандашом я пометил то, что мне особенно не понравилось. Переделывайте.

Жанно только вздохнул тяжко. Должность его явно не обещала быть синекурой. Кристоф снисходительностью не отличался.

- Да, и сделайте оглавление, чтобы удобнее было читать. Разбейте на части, что ли, - бросил граф, вставая из-за стола.

Уже стоя в верхней одежде, Кристоф, критично оглядев Лёвенштерна, вполголоса проговорил:

- Не сочтите это за оскорбление, но вам бы не мешало постричься. И побриться. А то вы напоминаете казака, - и, прежде чем Жанно мог что-либо ответить, граф быстрым шагом спустился по лестнице.

Так началась для Лёвенштерна служба при Штабе. Сначала сочинение разнообразных документов давалось ему непросто. Он проводил долгие часы в Канцелярии и у себя, в неуютной квартире на Шпалерной, переписывая статистику, систематизируя приказы. Он даже заметил, что почерк - его слабое место - у него стал лучше: Жанно был переученным левшой, и так толком не научился красиво писать правой рукой. Потом он приносил всё "на проверку" Кристофу, который всегда находил какие-то недочеты, неточности и отмечал их карандашом. Критику его начальник произносил без всякого ехидства и иронии, довольно любезным тоном, и всегда давал советы, каким образом можно поправить ошибки. Ливен не ругал его - но и не хвалил. Постепенно исправлений стало меньше, но и задачи, которые граф поручал Жанно, стали сложнее.

Лёвенштерну нравилось, что Кристоф не смешивал личные отношения с делами службы и никогда не говорил с ним на посторонние темы. Да и вообще много не говорил, ибо сам был поглощен делами, которых всегда скапливалось немало. Часто граф отпускал своего адъютанта пораньше, а сам засиживался допоздна.

Через месяц после своего назначения Жанно набрался храбрости и спросил у родственника, что он думает о его успехах, ибо барону всегда нужно было это знать. В пансионе его преподаватели-иезуиты всегда щедро раздавали и критику, и похвалы; в университете всё становилось ясно на экзаменах. А тут непонятно.

Кристоф, оторвавшись от карты, произнес загадочно:

- Так, как я ожидал.

- Но как - плохо, хорошо? - допытывался Лёвенштерн. - Я совсем дурак или есть надежда на исправление?

Ливен невольно рассмеялся.

- Вы не повторяете одних и тех же ошибок дважды, - ответил он. - Это вам в плюс. Но есть над чем работать.

Он вернулся к своему занятию.

Барон понял, что большего от него было не добиться. Он поблагодарил его и поехал к себе домой, так как служба на сегодня была закончена.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 г.

Князь Адам Чарторыйский, прочитав ответное послание императора Александра, достал ящик с набором из десяти кинжалов и начал их кидать в дальнюю стену своего кабинета выверенными, точными, скупыми движениями. Стена была обита полосатыми сине-золотыми обоями, и он стремился, чтобы вонзающиеся в шёлк кинжалы образовывали горизонтальный ровный ряд: одна полоска - один кинжал. Сперва так и выходило. Потом он немного сбился, чертыхнулся, и продолжал далее.

Эту игру с самим собой Адам затевал всякий раз, когда нужно было хорошо, логически обдумать что-либо. На другой стене, у двери, остались следы - он проделал их этими же кинжалами, когда придумывал систему восстановления Речи Посполитой под эгидой русской короны. Ныне система оказалась абсолютно бесполезной. А царь ещё и спрашивает: "Любезный Адам, чего ты добиваешься?" Ну, он напишет ему, чего именно он добивается. Он хочет объединить исконно польские земли в сильное, мощное, большое государство. Которое могло бы стать хорошим союзником для России. Но ныне ему бы очень хотелось выкинуть из этой фразы словосочетание "для России". "Никогда", - подумал князь, и очередной кинжал со свистом вонзился в дорогой шёлк обоев, распоров его. Ему нужна только единая Польша. Единая католическая Польша. Без русских, но с Белоруссией, Малороссией, Лифляндией.