Русский флаг

Вот группы сосен, лесные уголки с зарослями кустарника, слева сосна, раздвоенная на высоте человеческого роста, - не сюда ли забирался он вместе с Прошкой, наблюдая за мелькающей меж деревьями лесной дорогой? Или вот едва заметный бугор и рядом яма, вырытая бог знает зачем. Кажется, здесь хоронились самые крупные и сочные ягоды земляники? Бегут солнечные полосы по широким крупам лошадей, по возку и пассажирам, а мысли Дмитрия торопливо пробегают вереницей лет и неизменно возвращаются к безногому Прохору.

Еще не миновав леса, Максутов прислушался к далекому, неясному гулу и приказал свернуть к экономии, находившейся в полуверсте от господского дома. Когда в просвете леса замелькали хозяйственные постройки, до слуха Дмитрия уже отчетливо донеслись чьи-то вопли и выкрики. Приказав вознице остановить лошадей, Максутов и Никифор Сунцов пошли вдоль длинной конюшенной стены и, обогнув ее, замерли изумленные.

Постройки вытянулись в две перпендикулярные друг другу линии. Площадь внутри этого огромного прямого угла с колодцем посредине, с коновязью и корытами для водопоя была полна мужиков. Рота солдат, стоявших спиною к Максутову, двумя шеренгами оцепила толпу.

- Видать, повсюду война, ваше благородие, - сказал Сунцов. - Воюет Россия...

С двух сторон к экономии рвались женщины, но солдаты, расставленные в десяти саженях от построек, сдерживали их, угрожая штыками. Женщины окрестных деревень бежали по оттаявшей, вязкой пахоте, метались по луговине.

Навстречу Дмитрию бросился жандармский унтер-офицер и, взяв под козырек, удивленно уставился на его флотский мундир.

- Что тут у вас стряслось? - спросил Максутов, ответив на приветствие жандармского чина.

- Ждем подкреплений, ваше благородие! - отрапортовал унтер-офицер. Бунтуют... - Он с ожесточением ругнулся.

На площадке перед крыльцом экономии шла экзекуция. Глухой ропот то и дело прокатывался по толпе. Толпа приходила в движение, стоявшие на коленях люди вскакивали, но солдаты по команде жандармского штаб-офицера направляли на людей заряженные, с примкнутыми штыками ружья, и люди медленно опускались на колени.

Дмитрий растерялся. Он заметил сутулую, квадратную в плечах фигуру своего приемного отца - князя Петра Кирилловича, станового пристава и исправника, которые командовали поркой. Тут же он узнал и известного в округе ходатая по народным делам, мещанина Федора Федоровича Пыхачева, со связанными руками, с запекшейся кровью на лбу. Князь Петр Кириллович Максутов, майор в отставке, был в старом своем Преображенском мундире. Он восседал в кресле, окруженный помещиками.

Перед князем стояло двое крестьян, отец и сын. Оба темно-русые и сухощавые. Парень был много выше отца и бесстрашно смотрел в глаза Петру Кирилловичу, старик часто переступал с ноги на ногу и неуверенно поглядывал по сторонам.

- ...Стало быть, хотим в ополчение, - громко басил парень, видимо не раз обдумав каждое слово. - Царский указ вышел мужику: кто в ополчение войдет, тому от барина воля...

- И семействам, - певуче вставил старик, - от мала и до велика!

- Где же этот указ? - спросил жандармский штаб-офицер.

- Указ весной вышел, - уверенно ответил парень, сжимая обеими руками рваный заячий треух. - Еще до пахоты! А становой пристав пропил царев указ у барина в дому!

Тучный, розоволицый помещик, с виду совсем еще молодой, крикнул с крыльца срывающимся фальцетом:

- Врешь, скотина! (Отец и сын были его крепостными.) Погоди, сдам я тебя в рекруты, еще в ногах валяться будешь! Отправляйся домой и жди.

Старик тяжело переступил с ноги на ногу и, словно под тяжестью, сгорбился. В разрезе его рубахи, среди седоватых волос на тощей груди, блеснул нательный крест.

- Чего ждать-то-о-о? - сказал он протяжно. - Пока всех земля возьмет? Холера не ждет, и барин не ждет, а ноне и бессрочно отпущенных под ружье взяли. Дождались, видать...

- И ты, хромой лапоть, в ополченцы! - цыкнул на него моложавый помещик. - Так-то ты роду нашему за добро платишь?!

- И я, - ответил старик просто. - И старые кости воля греет. Мне что под барином пропадать, что под турком - один расчет. (Максутов вспомнил смерть Цыганка, его мучительный вопрос капитану.) За волю для сынов моих и внуков я на все согласный, - закончил старик проникновенно и, повернувшись к штаб-офицеру, бесстрашно подался ему навстречу. - Вот хоть и ты, вынь сабельку да рубани меня надвое...

- Про-о-очь! - закричал взбешенный офицер.

- Не прочь! - упрямо ответил старик и показал рукой на толпу. - Нет им пути назад.

- Верно, Трофим Ермолаич, - спокойно сказал Пыхачев, с какой-то нежностью наблюдавший за стариком. - Назад дороги нет.

Все оглянулись на Пыхачева, а штаб-офицер занес над его головой ременную плеть.

Дмитрий немного знал Федора Пыхачева. Сын чиновника из обнищавших дворян, уроженец этих мест, Пыхачев в прошлом был одним из многообещавших студентов Московского университета. В 1835 году его, тогда уже студента третьего курса, изгнали из университета за сочинение "возмутительных стихов" по поводу введения министром просвещения Уваровым обязательных предметов - богословия и церковной истории.

Спустя два года с паспортом на имя Ивана Сергеевича Таганцева, сына мелкопоместного вологодского дворянина, Пыхачев попал в Киевский университет св. Владимира, но и оттуда во время студенческих беспорядков 1839 года был исключен. Университет тогда временно закрыли, и Федор Федорович счел за благо, не теряя и часа, оставить Киев.

Вернувшись в Подмосковье, он поселился в родительском доме, но вскоре похоронил отца и вынужден был содержать себя и старуху мать. Пыхачев нанимался репетитором в некоторые дома ближнего уездного городка, тащился туда, делая по двенадцать верст ежедневно; пробавлялся случайными заработками; носил неизменную - хотя ему было уже за сорок - кличку "студент" и почти все свое время отдавал нуждам и бедам крестьян, составляя бумаги и прошения в разные адреса, грозя самодурам помещикам судом, гласностью, сенатом.

Крепостники ненавидели этого умного, тщедушного с виду человека с волнистой русой бородой и грустным - из-под стекол пенсне - взглядом усталых синих глаз. Они называли его не иначе как "крамольником" и "смутьяном".

Дмитрий встречал Пыхачева у дяди. "Студент" иногда подолгу гостил в Ракитине и проводил время в беседах с Иваном Кирилловичем. Нередко встречи их оканчивались ссорой, Пыхачев уходил тогда раздраженный, отказывался от лошадей и долгие месяцы, пока князь не посылал за ним, не появлялся в Ракитине.

...Теперь Федор Пыхачев стоял перед палачами и в угрюмом спокойствии наблюдал за происходящим.

Первое естественное движение души Дмитрия - броситься к Петру Кирилловичу и рассказать ему о смерти Александра - сразу же пропало. Хоронясь за двумя шеренгами рослых солдат, он приблизился к зданию экономии и уже мог расслышать не только человеческую речь, но и свист лозы, которою секли крестьян.

Вот становой пристав ударами нагайки выгнал из толпы к месту экзекуции новую группу мужиков. Молча стояли они перед понятыми и казаками, пока исправник заносил их имена в списки. Молча стали стаскивать с себя худые зипунишки, рваные шубейки, серые домотканые рубахи.

Петр Кириллович остановил их.

- Сто-о-ой! - закричал он с крыльца протяжно, на воинский манер. Будете повиноваться и работать, как прежде работали? - Мужики молчали. Ну! - крикнул князь Максутов, сходя по ступенькам к мужикам.

- На барщину не пойдем, - громко ответил чернобородый худой мужик, глядя в упор на приближавшегося помещика. - Желаем кровь проливать за царя-батюшку, а в крепость назад не войдем!

- Сво-о-олочь! - в бешенстве закричал Петр Кириллович, метнулся к Пыхачеву и сгреб в кулак его бороду. - Ты научил? Ты? Говори!!

Мужики угрюмо смотрели, как мотается, словно неживая, голова их заступника.

- В Сибири сгною! - захлебывался яростью Петр Кириллович. - Всех в рекруты сдам, хоть и без зачета...