Русский флаг

Серый сюртук Пущина застегнут наглухо, так что борт его уходит под широкий, свободно лежащий воротник. Вокруг шеи темный шелковый платок с торчащим из-под него воротом белой рубахи, подступающим к самому подбородку. Ни в жестах, ни в интонациях Пущина никакой аффектации или рисовки. Чувствовалось, что небольшой кружок ссыльных видит в нем главу, своего артельного старосту.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Росманов откланялся и ушел, как свой человек, никем не провожаемый. Пущин послал Аннушку закрыть дверь: гостей уже больше в этот вечер не предвиделось.

- Преуспеете ли вы в защите интересов Камчатки? - возвратился Пущин к прежней теме, трезво излагая свои соображения. - Не обольщаюсь, но и разочаровывать вас не хочу. Думаю, что Муравьев со своей стороны сделает все возможное, а это уже не так мало: у нас считаются с реальной силой. А Муравьев сила, умная, последовательная, порой злая и деспотическая, но сила! Николай ошеломлен неудачами этого года - потерей дунайских княжеств, предательством Австрии, которое неминуемо завершится военным союзом Франца-Иосифа с нашими врагами. Николай напуган возможностью проигрыша. Вы порадуете его победой на Камчатке. Надолго ли? Укоренившееся пренебрежение Востоком слишком велико...

Беседа затянулась за полночь. Матвей Муравьев-Апостол и Оболенский набросали на большом листе бумаги карту Камчатки, Сахалина и Охотского моря и спорили о том, как лучше отстоять этот край в кампании будущего года. Вновь и вновь возвращались к подробностям петропавловского дела. Максутов успел описать им всех молодых офицеров, знакомых ему, образ их мыслей, круг интересов.

Рассказал он и о своем посещении Якушкина перед самым отъездом из Иркутска. Якушкин - общий любимец и ялуторовский старожил - после долгих мытарств получил разрешение съездить в Иркутск, к врачам: тяжелые язвы на ногах почти парализовали его.

...Придвинув стул к окну, Якушкин провожал взволнованным взглядом открытый экипаж, в котором торжественно везли по улицам Иркутска знамя Гибралтарского полка и захваченные офицерские сабли. "Известия из Камчатки, - сказал он, пожимая на прощание руку Дмитрия, - напоминают "Илиаду" или, если вам угодно, подвиги наших героев последнего столетия в Турции и в Италии..."

Вскоре пожелал доброй ночи Муравьев-Апостол. Он жил неподалеку в маленьком бревенчатом доме и воспитывал двух сироток. Поднялся и Оболенский, стройный, элегантный, несмотря на десятилетия ссылки, и сердечно распростился со всеми. Самый молчаливый и задумчивый из ялуторовских узников, поседевших в Сибири, Оболенский светскостью своей и рассчитанностью движений отличался от веселого, грубоватого Муравьева-Апостола и такого простого, отечески открытого Пущина.

Аннушка спала на коленях у отца.

- Письма - моя отрада, - тихо проговорил Пущин. - Письма, дружба и маленькая Аннушка.

Он показал на полку, на толстые, в самодельных картонных переплетах тома, стоящие рядом с петербургскими журналами, "Мыслями" Паскаля и записками Франклина.

- Я сам переплетаю письма погодно. Часто заглядываю на эту полку. Судьба меня радует дружбой, мною не заслуженной. Сколько около меня товарищей, которые лишены всего! Срезанные эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чинов. - Он осторожно погладил голову Аннушки и положил руку на ее лоб, большой, светлый, как у него, и горько усмехнулся. - У меня здесь в почтовый день просто как в каком-нибудь департаменте. Часто пишут на восток: около Иркутска рассеяна большая колония наших...

- Вы позволите и мне писать вам? - попросил Максутов.

- Буду рад, - просто ответил Пущин. - Побываете в столице, у самого трона, среди министров и сановников, взглянете на дело критически. Не верьте словам, уверениям, мишуре. Сами поглядите на все, что откроют обстоятельства. Велики ли трещины в основании отечественного деспотизма?..

Максутов устроился на ночь в этой же комнате. Из кухни, через сени, доносился храп Сунцова. Последняя свеча погасла, и четырехугольная комната слабо освещалась светом зимней ночи, проникавшим сквозь три незанавешенных окна. В комнате много книг - на самодельных высоких полках, на двух точеных тонких этажерках, на столе и подоконниках.

Не спалось. Впечатления этого вечера были слишком сильны; многие слова Пущина, Оболенского как будто все еще звучали в опустевшей комнате, и Максутов все глубже проникал в их сокровенный смысл. Вспомнился и Муравьев - маленький умный сановник с капризно вздернутым носом, эффектный вития в сравнении с этими спокойными, искренними людьми. Хорошо, что эти люди живут, мыслят, верят; что в Иркутске есть Мартынов, а в Петропавловске Зарудный и что повсюду, куда бы ни забросила Максутова судьба, он найдет ненавистников рабства, людей, уважающих естественные права человека и презирающих деспотизм.

В восьмом часу Максутова разбудили. Явился помощник пристава с предписанием немедленно покинуть Ялуторовск для следования в пункты, обозначенные в подорожной.

Пущин вышел проводить гостя в том же сюртуке, в каком был с вечера. Он протянул Максутову два письма.

- Одно из них, может быть, пригодится вам, - сказал он. - Я предполагал, что они устроят пакость, и успел написать письма. За двенадцать лет можно изучить местные нравы.

- Следовало бы наказать городничего и остаться здесь, - сказал Максутов, поеживаясь от утренней стужи. - Но боюсь причинить неприятность вам, испортить аттестацию о "кротости мыслей". - Пущин ничего не ответил, и Максутов, испытывая какую-то неловкость, добавил: - И, разумеется, неотложные дела заставляют меня торопиться...

Уже прощаясь, держа руку Максутова в своей сухой теплой ладони, Пущин сказал, упрямо тряхнув седой гривой:

- Вы храбрый человек, Дмитрий Петрович. Будьте же мужественны и в другом, великом и трудном, требующем самопожертвования на благо России. Не забывайте о горестном положении отечества нашего... Если молодежь сумеет обуздать законами своевластие правительства, нам и в сибирских могилах будет теплее. Помните об этом!

Глаза Пущина горели молодым, неслабеющим огнем. Он резко взмахнул рукой вслед тронувшимся саням и повернул к крыльцу.

А в конце ноября из Иркутска в Ялуторовск пришло взволнованное письмо Сергея Волконского.

"Вероятно, вы видели Дмитрия Петровича Максутова, - писал он Пущину, - вероятно, он дал вам подробные сведения о знаменитой защите Петропавловска, где горсть защитников, никогда не бывших в огне 290 человек, отразили нападение восьми военных судов и 900 человек десанта. Где столько порицаемый служебными тунеядцами Завойко делал чудеса распорядительности, твердости духа и самостоятельности, где мирные жители и гражданские чиновники в бою отличались наравне с сухопутными и морскими витязями и неприятель, напавший на мирную землю, был опрокинут со стыдом и потерею...

Расписался об обстоятельствах, давно, может быть, тебе известных, но сердце русского откликает к тем, кто делом достоин имени русского!"

МУЖИКИ

Под копытами лошадей похрустывал тонкий лед.

Около часа курьерский возок Максутова быстро катил по подмерзшей дороге, легко подымаясь на холмы, грохоча по бревенчатым мосткам, перекинутым через овраги.

Остались позади и белая Сибирь и в проседи снегов угрюмые горы Урала. Россия встретила Максутова непогодами, неслышными, как туман, студеными дождями, утренниками, которые для того только и подмораживали дорожную грязь, чтобы к полудню она становилась еще более вязкой и липкой.

Вчера с вечера ударил морозец, но взошло солнце, согрело землю, и началась обычная канитель. Тяжело переваливаясь и поскрипывая, возок двигался по неровной дороге. Холмы теперь казались высокими, нескончаемыми, как горные перевалы. Ямщик, рыжебородый, приземистый, с хитроватым прищуром глаз, успокаивал лейтенанта, уверяя, что пройдет денек-другой и дорога установится.

Попадались навстречу деревни, молчаливые, точно обезлюдевшие, разве что выйдет кто-нибудь на порог избы поглядеть вслед тройке или тощий пес с лаем проводит ее до околицы.