Русский флаг

Что-то заставило Максутова последовать за денщиком в избу. Никифор положил солдата на широкую скамью и, взяв со стола глиняный кувшин, стал обмывать его лицо.

Максутов подошел поближе. На бледном, чуть тронутом у глаз и переносицы веснушками лице калеки курчавилась русая бородка. Пряди, прилипшие ко лбу, ресницы, брови и густая щетина, обмытая водой, - все это было рыжеватого оттенка, неприятного из-за мертвенной, тюремной бледности. Левая щека калеки часто подергивалась, хотя он и не пришел еще в сознание. Нечто знакомое, мучительно близкое угадывалось в этом лице, но как ни напрягал память Максутов, он не мог ничего вспомнить.

Станционный смотритель, наблюдавший равнодушно за тем, как Сунцов возится с калекой, только хотел было ответить на вопросительный взгляд лейтенанта - солдат открыл глаза, и Максутова мгновенно осенила догадка.

- Прохор! - воскликнул он потрясенный, но не получил ответа.

Сунцов усадил калеку, и тот, прислонясь к стене и упираясь большими руками в скамью, испуганно водил словно выцветшими, молочно-голубыми глазами.

- Прохор! - повторил Максутов, уверясь окончательно, что перед ним товарищ его детства пастух Прошка.

- Ваше благородие, - начал солдат жалобно, сиплым голосом, - виноват, ваше благородие...

- Дай руку, Прохор, - сказал Максутов, подходя ближе. - Неужто не узнаешь меня?

Прохор продолжал смотреть все тем же невидящим, но виноватым взглядом, - он так и не взял протянутой руки Максутова.

- Па-амять-то отшибло мне в княжествах, ваше благородие, - сказал он, мучительно растягивая слова, и привычно склонил голову на грудь.

Под светлыми волосами на макушке розовел большой рубец. Прохор качнулся, но не упал, Максутов успел подхватить его, обняв за плечи, покрытые сплошным слоем грязи.

- Вина! - приказал Максутов Сунцову.

Большое тело Прохора слабело в его руках и тяжелело.

Прохор пил жадно, запрокидывая голову и забывая об окружающих. Две огромные, почти черные руки уверенно держали чарку, но только она пустела, рукам не находилось места - Прохор то клал их на стол, то судорожно, словно боясь упасть, хватался за край скамьи. Глаза его приобрели осмысленное выражение.

- Митя... Дмитрий Петрович, - медленно проговорил он после третьей чарки, когда Максутов снова назвал себя. - По-омню, барин, ка-ак не помнить... Я и сома помню... Под корягой хоронился, у парома, а? Максутов подсел к Прохору. - Усищи страсть, напугаться впору, а... вы нет, не испугались...

- Верно, - Максутов улыбнулся давним воспоминаниям.

Прохор беспокойно посмотрел на полный еще штоф и, тяжело глотнув слюну, продолжал:

- Ны-ынче и у нас усы повыросли, ви-ишь какие... а никто не пугается... - Он поймал на себе строгий взгляд смотрителя и сказал торопливо: - Отдышусь малость и-и... с богом поползу себе...

- Ты сиди, сиди, Прохор, - сказал Максутов, не понимая причины его беспокойства.

Он налил Прохору еще. Тот выпил, неожиданно ловким движением вытер рукавом пшеничные усы и, кивнув на Сунцова, спросил, переходя вдруг на "ты":

- При тебе со-о-стоит? В денщиках? А-а-а... Зна-атная служба! - В голосе его прозвучала горькая ирония. - Да-а... А меня-то ви-ишь как укоротили, спасибо руки оставили, будет чем слезы утирать...

- Где это тебя так? - спросил Максутов.

- Ольтениц, слыхал? Ольтениц... Карантин Ольтениц! - Прохор тревожно посмотрел на лейтенанта. - Неужто не слыхал? Ольтениц, при реке Дунае!

Почувствовав, что это обстоятельство почему-то волнует Прохора, Максутов успокоил его:

- Значит, ты в дунайских княжествах воевал?

- Во-о! - удовлетворенно подхватил Прохор. - Та-ам. А недалече крепость старинная Туртукай. Ее русский солдат уже попроведал, при генерале-то знатном...

Прохор покосился на смотрителя, но тот уже не слушал, погрузившись в чтение каких-то бумаг. Осмелев, Прохор сам потянулся к штофу; схватив его, хотел было приложиться к горлышку, но удержался и, выстукивая дробь по чарке, налил ее через край.

- Ваше здоровье! - он выпил и помолчал немного. - Дунай - река бы-ыстрая, один берег крутой, другой - с водой вровень. На крутом-то берегу турок, а тут мы. Пло-охо нам, к Дунаю не подойдешь, турок с горки палит из мортир да из крепостных... Недоглядели наши командиры, турок реку перемахнул - и в Ольтениц. Засел и сидит, пушки свез, рвами обнесся, бастионы воздвиг и сидит. От него-то и зла большого нет, да генералам обидно, особливо нашему немцу Даненбергу: гордый больно. И то сказать, от царя что ни день курьеры, генералов честят только что не срамотным словом. - Прочно завладев штофом, Прохор наливал и пил теперь не спеша, мелкими глотками, все больше хмелея. Щека почти перестала дергаться, но лицо покраснело, сделалось одутловатым. - Вот и приказали солдату Ольтениц-карантин взять... Кому же брать, как не солдату! Солдат все может... Ну, пошли прямиком, через поле. С левой руки густой камыш, туда бы нам, сподручнее было бы, да приказа такого нет. У турка и штыков поболее, и штуцер из карантина бьет, и мортиры с горки, с заречья, Прохор ожесточенно жестикулировал, - а мы идем. В рост идем. Нас шрапнель косит, пули клюют, крови - а-а-а! - вскричал вдруг Прохор, прикрывая глаза ладонью с растопыренными пальцами, - а мы все и-идем, и-идем. Ляжешь на землю, кровью братской умоешься - и впе-еред! - Смотритель сердито поднялся и подошел к Прохору, но Максутов остановил его. - Тысячи положили мы, а не зря. Видим, турок бежит, с вала пушки свозит, к воде, к лодкам ретируется... Ур-а-а! - закричал Прохор, обвел комнату покрасневшими выпученными глазами и вдруг зарыдал, как ребенок - Генерал наш Даненберг, с-сукин сын, отступать приказал... Турок спину кажет, а он, - Прохор грохнул кулаком по столу, - отступа-а-а-ть... На своей кро-ови доплыли - и уходи! У-у-у... При отступе меня и поразило, да мало, мало-о-о-о, крепче бы надо... А Даненберг жив, жи-и-и-ив... - Внезапно испугавшись чего-то, Прохор зачастил умоляюще: - Ваше благородие, виноват, кругом виноват... Ни земли ведь, ни избы, калека, нищий... Ваше благородие...

Голова Прохора тяжело упала на стол. В светлой поросли на затылке Максутову виделось что-то детское, напоминавшее о тех временах, когда Прошка, склонив к воде нестриженую русую голову, часами просиживал над удочками.

- Скажите, - обратился Максутов к смотрителю, - почему он не в деревне?

Чиновник махнул рукой.

- Прошка лишился дома. Грустная история! Старики не дождались, умерли. Оно и к лучшему, радости мало. Ну, и его не ждали, избу отдали, кому он теперь нужен... Чиновников, начальство тревожит, сами видели. Иной раз такое скажет - хоть в острог сажай...

- Позвольте, - перебил его Максутов, - не поверю я, чтобы Иван Кириллович прогнал Прохора как собаку...

- Да-с, верно изволите говорить, господин лейтенант. Я здесь человек новый, однако наслышан о старике. Справедливый был человек...

- Он умер?! - вскричал Максутов.

- Жив, жив! - поторопился успокоить его чиновник. - Но умом помешался. Вознамерился вольную мужикам своим дать, а заодно раздать и землю, - он хихикнул, рассчитывая на сочувствие собеседника, - фамильную землю... Ну-с, сенат вмешался, опекунский совет. Лишили старика прав состояния. Нынче тут его меньшой брат хозяин...

Дмитрий больше не слушал чиновника. Опрометью бросился он на крыльцо, затем вернулся, сунул удивленному смотрителю несколько кредитных билетов и, шепнув ему: "Сделайте что-нибудь для Прохора, непременно сделайте, я еще буду у вас", - торопливо ушел на подворье.

Курьерская тройка выехала в ворота. Максутов обернулся и увидел какой-то предмет, алевший в дорожной грязи. Это была солдатская, с малиновым околышем фуражка Прохора.

К дому Дмитрий Максутов поехал не широким проселком, а лесной дорогой. Колеса наезжали на обнаженные корни сосен, и возок сильно потряхивало. Даже после могучего очарования сибирской тайги и далекого русского приволья тишина подмосковного леса, уже по-зимнему неподвижного, строгого, с лазоревыми куполами над взлетевшими вверх ярусами хвои, глубоко трогала душу.