Сказание о флотоводце

Сообщенное унтером вызывает у него чувство недовольства собой, смутной своей вины перед этими людьми; обнаруживается, что он не знает толком о народах, живущих на Балканах, не готов к этим вестям.

- Где они? - спрашивает он вторично, и на спокойном лице его выступает пятами раздражение.

- В лесу, ваше превосходительство, Павел Степанович, туда, на гору, ушли, - указывает унтер взглядом. - Говорят они про себя: "Мы к лесу привычные, нам палаток да шатров ваших не нужно, мы сами по себе, на воздухе!.."

Нахимов, выслушав, приказывает отваливать к берегу и здесь же в лодке, садясь па скамью, записывает:

"Сербы - беженцы, воины, корабль их затонул. Узнать, определить к делу".

...Часа два спустя, пригибая причал, проходят в темноту одна за другой матросские роты. По дороге, заросшей ромашкой, обходя валуны, идут на Соборную площадь вместе с экипажем "Силистрии" Погорельский и Черепанов. Не смеет унтер открыться земляку в тяжких своих сомнениях. Неужели нельзя не топить корабли? И как о том сказать новобранцам?

Замечали и так матросы, что унтер, возвратись из Синопа, "ослаб голосом", собою недоволен и мягче относится к молодым.

"Сколько ни служил, а в такую переделку не попадался",- говорил унтер о своих встречах с сербами Черепанову. И матрос, зная, чему научили Погорельского парламентерские его приключения, с новой стороны открывшие ему жизнь, соглашался: "Быть тебе, Тимофеевич, поистине старым солдатом и их другом..." Черепанов имел в виду сербов и болгар, с которыми породнила унтера судьба.

- Федор, - идя в строю, продолжает унтер недоконченную беседу с Черепановым, - нет корабля - и словно тебя самого нет... Как решились потопить корабли?

- То от силы решились, не с отчаяния. Обойдемся, значит, - тихо отвечает пушкарь.

- От силы! - повторяет унтер. - Знаю - сильна Россия! Слыхать, будто отовсюду полки сюда идут. Вот и с Волыни не нынче-завтра прибудут ополченцы. И тогда...

Ему кажется сейчас, что явятся с Волыни земляки - и сразу станет легче под Севастополем.

- Ох, я ж их учить буду! Ни в чем спуску не дам! Иначе погибнут многие ни за что. Экое ведь умение надо иметь теперь, - говорит унтер, забывая о том, что учить, собственно, уже нечему, корабля нет, а пехотинскому делу на суше сам он плохо обучен.

- Уж как придется! - мягко, жалеючи старика, замечает пушкарь. - Думаю по всему, что здесь нам с тобой, Василий Тимофеевич, и остаться... Россия нашего подвига ждет! Ты уж тридцатый, я двадцать первый годок служим! Иной раз забывается, когда и дома были и какие они там, люди-то, без нас... Но думается - хорошие, не в тех, кто солдата по зубам бьет, и не в тех, кто на Кавказ едут, водичку лечебную пить с безделия. Хорошо биться, Тимофеевич, когда о людях ладно думаешь, а я всегда, когда деревню вспомню, тут же и адмирала Павла Степановича середь наших господ первым ставлю... Вот были бы такими господа! Грамотен я не был, так, пока не научился, он все с офицера моего взыскивал только.

- Знаю! - ревниво отвечает унтер вполголоса, строго сохраняя строй. И со мной, бывало, говаривал: "Знаешь ли, Погорельский, какая честь тебе выпала - из деревни к нам попасть да в море плавать!.." И верно, разве не честь?.. А теперь - на сушу!-тут же горько закончил он.

И прикрикнул, равняя шаг, поглядывая на колонну:

- Эй, слепцы! По земле ходи, как но палубе! Куда разбрелись? Держись тверже!

- Какие ж мы слепцы? Все видим! - подняли голос молодые матросы, но на них в рядах зашумели те, кто были взрослее.

- Унтер говорит - слушать надо. Стало быть, "слепцы". Это он от сердца и для порядка!

Унтер, не слушая никого, продолжал говорить с пушкарем:

- Говорят, из-под Варны эскадры их вышли?

- Из Варны давно вышли. В Балаклаве они! - отвечал пушкарь. - С трех сторон на Россию.

Колонна миновала здание адмиралтейства и подходила к площади. Владимирский собор, в котором был похоронен Лазарев, неожиданно предстал в темноте.

- Эй, малой! - крикнул унтер кому-то из молодых, нарушивших строй. Куда идешь? К адмиралу? Знать надо!

И, повернувшись к матросам, служившим с ним не первый год, сказал:

- Ребята, день сегодня такой, что, хотя и держим строй, может, кому плакать хочется. Мы с вами хотя и вольно, не на параде, но так пройдем, словно во веки веков жива наша "Силистрия", чтобы всем и адмиралу Лазареву любо было. А ну, подтянись!

Матросы одним дыханием вобрали в грудь воздух, выпрямились, сверкнув в темноте сталью штыков, и прошли около собора, со всех сил ударяя ногой по камню, выбивая искры кованым сапогом. Унтер ободрился, почувствовав, что матросы поняли его, и шепнул пушкарю:

- Молодцы, хорошо прошли!

7

Варна походила на стойбище кочевых орд. На площади возле церкви, в низеньких шатких палатках, натянутых на ружейные стволы, жили зуавы.

Громадные вещевые мешки их были наполнены всяким краденым скарбом и походили издали на шары. Их и называли здесь остряки "воздушными шарами братьев Мон-Гольфье". Зуавы, в широких сборчатых шароварах, в коротких куртках, похожих на жилеты, в белых гетрах, лениво ходили по городу, прихватив под мышку схваченного в подворотне гуся. Вечерами они собираются в круг, и капитан их, веселый марселец, бойко рассказывал о Севастополе:

- Граф Нахимов живет в богатом замке на крутой горе. Туда по горной тропе с трудом идет конь. В замке графа любимая наложница его черкеска Розаль-ханум, в подвалах несметные богатства, которые он скрывает от царя.

Зуавы слушали. Нечто подобное довелось им узнать об алжирском бее.

Низкий, заполненный арбами берег прикрывался с моря сплошной завесой парусов. Пароходы копотно дымили на рейде, и дым их сливался на ветру с чадом костров и потухающих на улицах пожарищ. Всю неделю в городе горели подожженные кем-то дома, в которых расположились английские моряки, только недавний дождь остановил огонь.

Моряки перебрались в дальние кварталы, выставив на улицах караулы. Город поделили па три части между французами, англичанами и турками. Сынам Альбиона достались лучшие дома и единственная в городе гостиница. Болгарин Петро Богов оказался жителем той части города, где квартировали англичане.

В доме Боговых частым гостем стал турецкий офицер Мушавар-паша, никак, впрочем, не похожий на турка. Мушавар-паша запросто приходил к английским офицерам и вол себя с подозрительной и, как думалось Богову, непозволительной для турка непринужденностью. К хозяину дома он относился подчеркнуто учтиво, как бы призывая к этому остальных, приносил с собой детям леденцы, пряники, и каждый раз старик с враждебной недоуменностью молча провожал его к жильцам. Они быстро и шумно заговаривали на непонятном Богову языке, и старик, незаметно крестясь, пятился от их дверей.

Недоверие к незнакомцу особенно усилилось после того, как старик побывал на параде, устроенном в честь приезда турецкого командующего. Колонну турецких моряков вел Мушавар-паша, изредка и коротко выкрикивая приветствие сэру Раглану с усердием слуги и достоинством сообщника. Офицер не был турком; его голос и движения не передавали ни исступленной ярости янычаров, ни изысканности стамбульских вельмож. Богов встречал тех и других. "Этот турок ряженый",- говорил себе старик. Мушавар-пашу он раньше встречал и видел. Богов уловил, как переглядывались английские офицеры, глядя на своего соотечественника. Что касалось французов, они отмалчивались; их старый Сент-Арно стоял рядом с сэром Рагланом и не проронил пи слова. Странное было зрелище: однорукий седеющий англичанин, с ним хилый и бледный француз, опершийся на шпагу, чтобы не упасть от слабости, и набыченно марширующие мимо них турки в красных фесках и синих, похожих на юбки, шароварах.

Ни один Петро Богов усмехался, взирая на это воинство, отданное под власть чужеземцев. Многие горожане следили за каждым шагом обоих генералов, за тем, как пробежали зуавы с длинными ружьями наперевес, с кинжалом,