Илья Николаевич

Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.

- Простите, но мы, кажется, говорим о разном.

- Ничуть, - возразил толстяк.

- Я говорил о женском образовании...

- И я о том же! - Толстяк побагровел. - У Емельки жена была грамотейкой. Образованная разбойница! Устинья, звалась Кузнецовой, песнями Емельку, вишь, веселила! И благодарение богу и покойной матушке императрице Екатерине, что изловили и эту дрянь. Небось не до песен, пищать стала, когда заключили ее намертво в Кексгольмскую крепость!.. - Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас в школах одна девочка на пятерых мальчиков? А мы, симбирцы, считаем: хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!

Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина он вдруг увидел обожравшегося дикаря, который замахивается каменным топором на развитие и будущее самой цивилизации!

- Бедные девочки... - только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав, продолжал: - Но теперь я, кажется, понял, почему исчезли прежде существующие школы в Мостовой Слободе, Карлинском, да и в других селах. Ведь школы были женскими...

Угадал Илья Николаевич. Бешеный взгляд дворянина был тому подтверждением.

Подал реплику и еще один из участников собрания:

- На пугачевщину, допустим, можно и не оглядываться: прошлое столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин инспектор, на это скажете?

Илья Николаевич знал о Бездне. Это название одного из сел Казанской губернии. Манифест 19 февраля не удовлетворил крестьян: чаяли большего. В Бездне начались волнения. Предводительство взял молодой местный крестьянин Антон Петров. Он был грамотный и, ознакомившись с манифестом, заподозрил обман со стороны чиновников и помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в Бездне, восстание, как пожар, гонимый ветром, распространилось на множество сел и деревень Казанской губернии, затем перекинулось в Самарскую губернию, в Симбирскую... Помещики разбегались, их имения пылали...

Ульянов тогда еще только начинал службу, учительствуя в Пензе. Истребление безоружных крестьян приводило его в содрогание. "Скуси патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой, забитый солдат, зубами разодрав бумажный пакетик с порохом, заряжал ружье. "Пали!"

Боль простреленного мужицкого сердца Ульянов переживал, как собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья Николаевич, улеглись, и манифест оказывает благотворное влияние на жизнь деревни. И, отвечая на заданный ему из зала вопрос, он сказал то, что думал:

- Кровавые трагедии, господа, подобные бездненской, принадлежат истории.

Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.

- Россия, господа, на пороге обязательного начального обучения. Это означает всенародную грамотность! Лучшие люди и гении нашего отечества всегда, мечтали об этом. В правительстве, как, вероятно, всем вам известно, этот вопрос всесторонне изучается. Последуют великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..

Сидят помещики, раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а лица кислые...

Прения по докладу не развернулись: давала себя знать близость готовящегося бала. Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в дверь, строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не для скучных рассуждений мужчин.

Поднявшись на трибуну для заключительного слова, Илья Николаевич озабоченно посмотрел на часы. А из зала: "Господин Ульянов, не торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале воцарилась благожелательная тишина.

Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву, взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да и уездные деятели огорчили его... Но в зале труженики народного образования - учителя, попечители и попечительницы начальных школ, почетные при школах блюстители все это люди из местной интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.

Илья Николаевич кратко изложил программу своей предстоящей деятельности, отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты сошел с трибуны.

Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.

- Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы обратили в бегство... Смотрите на архиерея! - быстро закончил Назарьев.

Владыко что-то объявлял скорбным голосом.

Ульянов прислушался. Оказывается, председатель Симбирского уездного училищного совета сложил с себя председательские полномочия.

Впоследствии В. Н. Назарьев написал об этих днях такие строки:

"Произошло нечто неожиданное... Точно вдруг среди суровой, слишком долго затянувшейся зимы настежь распахнулось наглухо запертое окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою душу возложенной на него обязанности". Это строки из корреспонденции Назарьева, опубликованной в столичной печати.

* * *

- Господин Ульянов, ну зачем так официально?..

Губернатор даже руками развел. Торопливо встал с кресла и, обойдя свой обширный письменный стол, мелкими проворными шажками двинулся навстречу инспектору. Взял его руку в обе свои, мягко пожурил:

- Я пригласил вас... хотелось запросто побеседовать. А вы в полном параде!

Хозяин посмотрел на себя. Был он в простецком архалуке с застежкой на крючках, на ногах - мягкие, домашние, уютно стоптанные полусапожки. Только брюки с генеральским шитьем свидетельствовали о сановитости мило улыбавшегося старика.

Ульянов стоял навытяжку, весь внутренне напрягшись. Визиты по начальству были для него мукой. Ты уже не свободно мыслящий человек, а чиновник такого-то класса, облаченный в темно-синий мундир с такими-то знаками ведомства народного просвещения. Мало того, ты раб своего чина и своего мундира. Вступает в действие этикет. Параграфы этикета вертят тобой, как болванчиком, и усердно толкают в шею, требуя чуть ли не на каждом шагу поклонов...

Сели в кресла. Друг перед другом.

Губернатор улыбается, и Ульянову в ожидании разговора ничего не остается, как улыбаться.

Старик вздохнул и выразил сожаление, что не сумел присутствовать на докладе господина инспектора народных училищ.

- Впрочем, наслышан, наслышан... В городе только и разговоров... Губернатор откинулся в кресле, и взгляд его вдруг стал сверлящим. - Так сколько вы у нас насчитали школ, господин Ульянов?

Илья Николаевич, будто не замечая недобрых огоньков в глазах хозяина, повторил названную в докладе цифру.

Губернатор зло рассмеялся:

- Вот удивительно! А наши земцы насчитывают четыреста шестьдесят!.. Впрочем... - Тут он сложил крестом руки на груди. - Не спорю, не спорю... Вы же, насколько мне известно, ученый математик!

Илья Николаевич не ответил на колкость. Тут старик перенес свой гнев на земцев: его, своего начальника губернии, в какое положение поставили перед министром!

Губернатор что-то обдумывал, и выражение его лица не сулило приятностей. Ульянов заговорил, опережая его:

- Господин губернатор, я надеюсь, что наша Симбирская губерния будет иметь четыреста шестьдесят школ.

Тот пристально посмотрел на собеседника. Быть может, он уже видел, что инспектор, ощутив всемогущество начальника губернии, идет на попятный: зачеркивает свои пакостные 89 и восстанавливает в правах число 460?

Но Ульянов закончил фразу так:

- Четыреста шестьдесят школ на протяжении ближайших нескольких лет. - И продолжал: - В самой школьной сети, как она ни запущена, бьется пульс жизни. В нищете и неустройстве, а как беззаветно трудятся иные сельские учителя... В сегодняшнем номере "Губернских ведомостей" я опубликовал нескольким из них благодарность... Вы уже смотрели, ваше сиятельство, газету?