Грани русского раскола

С этого момента в высшей бюрократии разворачивается противоборство, не прекращавшееся вплоть до начала Первой мировой войны. За этот период состоялись три крупные дискуссии (1908, 1910, 1913 годов) по кредитованию мелких земельных владельцев [1546]. Рассматривались варианты создания специализированной банковской структуры, воспринимающей заемщика не как представителя определенного сословия, а прежде всего как собственника, когда важно качество залога, а не сословная принадлежность. Защитники этих проектов убеждали: пока отсутствует кредитная ответственность землей и имуществом по ссудам, крестьянство не будет приобщено к цивилизованному порядку. Контраргумент звучал так: предлагаемая система залогов, по сути, отдает крестьянство во власть капитала; в этом случае государство лишится контроля над земельным рынком, что приведет к разорению тех мелких частных домохозяйств, для образования которых приложено столько усилий. Поэтому надо ждать, когда русский народ созреет для производительного использования финансовых средств [1547]. Иными словами, крестьянству отказывали в хозяйственной самостоятельности, мотивируя отказ его неподготовленностью к ведению кредитных операций; такой подход заметно тормозил перевод деревни на капиталистические рельсы. Крестьянский собственник, имеющий доступ к кредитной системе, смущал дворян и чиновничество, не желавших видеть в нем равноправного экономического субъекта. А.В. Кривошеин разочарованно заметил:

Все сказанное в полной мере относится и к кооперативному движению, широко развернувшемуся в 1905-1914 годах. По подсчетам исследователей, общее число кооперативов в стране к началу 1905 года не превышало 4 тысяч, а к концу 1914 года их насчитывалось уже около 30 тысяч, и половину из них составляли кредитные кооперативы [1549]. Эти данные постоянно воспроизводятся специалистами, но они не отражают того, что отличало российскую кооперацию от западных аналогов. В России практически отсутствовали начала самодеятельности и самоуправления: все определялось разнообразными циркулярами и инструкциями властей. К тому же кредитные товарищества отличал высокий удельный вес казенных ассигнований [1550]. Это объяснялось тем, что кооперативное становление шло сверху, при прямой поддержке правительства в лице Государственного банка, выделявшего мелкие субсидии населению через кооперативную сеть. Понятно, что все то же Министерство финансов не могло не озаботиться проблемой возврата денежных средств. И так как главное финансовое ведомство постоянно отказывало крестьянству в допуске к общепринятой кредитной практике, оно решило вернуться к проверенному принципу круговой поруки. В результате именно таким образом – а не в залоговом режиме – функционировали российские кооперативы (все члены кооператива связывались общим ручательством за возврат каждой взятой ссуды не как отдельные частные собственники, а как представители крестьянского сословия). Конечно, это не может не удивлять: совсем недавно круговая порука по уплате податей была осуждена и официально отменена, ныне же в кооперативах произошло ее возрождение.

К тому же роль всех этих расплодившихся кооперативов, вызывавших восторг у многих деятелей царской России, в деле подъема экономики была более чем сомнительна. А вот о чем можно говорить с уверенностью, так это о превращении их в систему по обслуживанию богатых домохозяев: именно данная прослойка деревни размещала здесь свои средства [1551]. Это становилось выгодным делом, поскольку в кредитной кооперативной сети, несмотря на повышенные финансовые риски, проценты установились выше, чем в отделениях Государственного или частных банков: 6-8% против 3-4% [1552]. Постепенно, по мере углубления реформ и появления частника, кооперативы начали работать уже не на казенных субсидиях, а на деньгах деревенских богатеев. Этот вывод убедительно подтверждают цифры: мелкие вклады (до 50 руб.) в системе составляли 55%, но это всего 9% от общих вложений; крупных же вкладов (от 500 руб.) было только 12%, зато давали они почти 61% размещенных средств [1553]. Что касается самых многочисленных мелких вкладчиков, то они входили в кооперативы, как правило, для того, чтобы иметь возможность получить хоть какие-то деньги – но совсем не на развитие или какое-нибудь хозяйственное улучшение, а для решения своих бытовых потребностей. (Собственно, сумма в 30-40 рублей только для этого и годилась) [1554].

Непоследовательность в создании полноценного мелкого собственника, о которой шла речь, не могла не сказаться и на планах правительства П.А. Столыпина по реформированию управленческих структур. В соответствии с ними предлагалось преобразовать местное самоуправление по бессословному принципу; правовой статус того или иного лица должен был определяться по имущественному цензу, а не по сословной принадлежности. Эту идеологию отражал законопроект по образованию бессословного низового звена – волости, внесенный в Государственную думу в 1908 году. Он предусматривал избирательную систему, где избирателями признавались бы только собственники недвижимых имуществ, облагаемых волостным земским сбором. В то же время члены общины в избирательном отношении не ставились в один ряд с мелкими частными владельцами. Законопроект отказывался и от института волостного старшины, превратившегося из представителя крестьянских интересов в исполнителя указаний уездного начальства; а для соблюдения интересов крестьян предлагалось избирать коллегиальные волостные органы с председателем во главе. Переход к бессословной единице утверждал и новую систему уплаты податей, которые теперь переставали быть прерогативой крестьянства [1555].

Акцент на имущественный ценз как главный регулятор жизни вызвал резкие возражения нижней палаты. Уже в докладе по законопроекту говорилось, что идея автоматического признания гласными лиц, обладающих высоким цензом, выглядит просто кощунственной:

«Можно быть душевнобольным, можно быть человеком абсолютно никуда не годным... опороченным всем местным обществом, но если у такого человека имеется ценз, тем самым он гласный без выбора. Трудно представить более неудобное, более абсурдное предложение» [1556].

Выводы думской комиссии поддержали многие депутаты. Трудовик Дзюбинский возмущался: в то время как понятие «гражданин» уверенно завоевывает правовое пространство, нам предлагают мерить всех людей по недвижимому имуществу и в зависимости от этого наделять их привилегиями. Следовательно, избирательное право получит не человек, не личность, а его имущество, его кошель:

С этим трудно не согласиться: при таком подходе, декларирующем бессословность, на первый план выступали имущественные различия, подрывая тем самым идеологию самоуправления.

Но с наиболее страстной критикой обрушились на законопроект проправительственные силы. Перспективу уравнения в правах с зажиточными крестьянами-хозяевами дворянство встретило без восторга. Именно его сопротивлением объясняется крайне медленное прохождение законопроекта о местном самоуправлении в обеих палатах: и в Государственной думе, и в Государственном совете он лежал по три года [1558]. В ход пошли знакомые аргументы о преждевременности такого развития событий, о неподготовленности крестьянства к участию в проектируемой управленческой модели, о том, что влияние правительства на ход сельской жизни будут сведено на нет и т.д. [1559] Кроме того, влиятельные оппоненты законопроекта уверяли: состыковать новую бессословную единицу с сословным земством – это все равно, что пристроить к петербургскому Исаакиевскому собору московский храм Василия Блаженного. [1560] Тревожил правых и политический аспект: они видели в бессословной волости площадку для разложения народа [1561]. Их недоумение вызывал также тот факт, что в одном управленческом органе власти предполагали собрать дворян и крестьян. Как заявил П.Н. Дурново: