Красный террор глазами очевидцев

7 мая.

Получили жалованье 430 р. керенками, иначе говоря, негодной бумагой, на которую ничего купить на рынке нельзя. Положение не совсем веселое!.. Дэзи поправляется, но ко всему апатична.

8 мая.

Забежала В. сообщить, что муж ее уже уехал на свое новое место агронома около В. Прислал ей уже всякой всячины: масла, хлеба, яиц, мяса. Слушая ее, у нас с Н., как говорится, слюнки потекли. «Я и вам кое-что принесла», — добавила она и из своей рабочей корзиночки достала сверток. «Котлетки! — закричала Н., - и целый «пуд» хлеба, да это целое богатство, мы уже и во сне давно не ели мяса». Наташа забарабанила торжественный марш на пустом кофейнике. «Ах, вы наша милая «редисочка», дай вам Бог много леток и деток». Но и это было еще не всё. В. позвала нас к ужину и угостила на славу. Н. взяла даже ноты и с большим чувством играла нам Сибелиуса и Рахманинова. Я, кроме котлеты и кусочка хлеба с маслом, ничего не могла есть из-за болей, но Н. и Люша не заставляли себя просить и оказали честь всему. Потом они проводили меня еще немного. Пришлось идти опять всю дорогу пешком, трамваи «для удобства» не ходят. У больницы столкнулась с бар. М.и Ш., они живут совсем близко отсюда и зашли меня навестить. К сожалению, могла очень недолго с ними поговорить. Они сообщили, что наши спасители приближаются. Опасаются новых ужасов со стороны большевиков. Обещав их навестить, поднялась в отделение. Дежурство в тифозном. Ночью Д. поманила меня к себе и спросила: «Что это за музыка?» Я ничего не слышала. Она заволновалась: «Слушай же, ведь это же немецкая «Wacht am Rhein»». Затем отвернулась к стене и затихла. «Ах, если бы это было так», — подумала я.

10 мая.

Сегодня среди прибывших с фронта один особенно обратил на себя мое внимание; он и по типу и по манерам отличался от прочих. Быстро умывшись и переодевшись в чистое белье, пока остальные вели бесконечные пререкания, он подошел ко мне и попросил по-немецки указать ему место в палате. Привычным ухом сразу узнала иностранца. Пруссак! Неужели пробрался? А может быть, спартакист, только почему-то не похож… Фу, как сердце забилось! Отвела ему койку в стороне от других. Вскоре принесли еще одного милиционера в бессознательном состоянии; сопровождавшая его жена сказала, что он сердечный больной; с ним пришлось повозиться. Пока он пришел в себя, я спросила его по-русски, как он себя чувствует. Испуганно посмотрев на меня, он сказал что-то по-латышски соседу, тот мне перевел, что он жалуется, что русская сестра его хочет отравить. Что за чудеса! На редкость несимпатичный больной… антипатия, по-видимому, обоюдная.

14 мая.

Мой «пруссак» попросил меня достать ему разрешение поехать в город навестить мать. Ему дали отпуск на два дня. Он ушел, и мы его больше в больнице не видели. Дэзи физически заметно поправляется, но всё такая же отсутствующая. Товарищ Р. выказывает большой интерес к ней, сегодня прислал бутылку вина. Теперь-то его внимание кстати, но что будет потом? Бедная Дэзи! Милиционеру моему лучше, но он всё волком на меня смотрит, и у меня к нему какая-то необъяснимая антипатия.

15 мая.

По-видимому, бои идут на фронте серьезные. Слышна беспрерывная канонада, неизвестно только, кто стреляет — наши спасители или наши мучители. В городе всё спокойно, волнения не замечается, как будто большевики твердо сидят в нем. Сегодня торжественно хоронили привезенного с фронта латышского полковника. Между прочим, в процессии шел отряд «Flintenweiber», [178] как их здесь в насмешку зовут.

Когда я шла по Суворовской, навстречу мне попался какой-то штатский, приветливо замахавший мне с извозчика; лицо его показалось как будто знакомым, но вернее всего, что какой-нибудь подвыпивший франт, подумала я и пошла дальше. Вскоре я услышала, что меня кто-то нагоняет, а затем раздался знакомый голос: «Schwester»; [179] я обернулась, передо мной стоял штатский. Он пошел со мною рядом. «In kurzer Zeit sind wir in Riga. Mut, Schwesterchen», [180] — шепнул он; теперь я узнала своего «пруссака». Я подала ему руку, и он исчез в толпе. Фу, как сердце забилось, пришлось перевести дух!

18 мая.

С фронта прибывают солдаты, раненых нет; думаю, просто бегут. Сегодня долго стояла ночью у открытого окна, прислушиваясь к отдаленной стрельбе. Как-то не верится уже, устали мы и измучились! Дождемся ли? Я уже работаю из последних сил, да разве я одна? Весь этот голодный, умирающий народ.

19 мая.

Дежурю в тифозном, апатия Д. приводит меня в отчаяние. В свободную минуту присела у ее постели, взяла ее исхудалую руку и, не будучи в силах совладать с чувством отчаяния, уткнулась лицом в ее подушку и заплакала. Она долго смотрела на меня, потом нагнулась ко мне и ласково провела рукой по моей щеке…

20 мая.

Я собиралась уходить домой, когда в дверях появилась сестра Э. и со свойственной ей манерой, не здороваясь, спросила, известно ли мне, что сегодня собрание коммунистов и что все обязаны явиться. Я ей возразила, что ввиду того, что я не коммунистка, едва ли я имею право присутствовать на этом собрании, и спросила, будет ли она. «Сочту своей священной обязанностью». Чтобы не попасть впросак, зашла к дежурному врачу спросить. Он быстро и решительно ответил: «Ни в каком случае, ваша обязанность теперь спать». Я была рада такому разрешению вопроса и успокоенная отправилась домой.

Явившись вечером на дежурство, была вызвана опять в канцелярию; сидевший за столом товарищ долго рассматривал какую-то бумагу, изредка поглядывая на меня. Наконец обратился ко мне с вопросом — к какой партии я принадлежу. Я, не ожидая такого вопроса, не знала, что собственно ответить, и сказала: «Мое звание сестры милосердия исключает меня из всякой активной политической партии». — «Так». Затем последовали опять вопросы: кто я, откуда, кто родные? Я отвечала спокойно, не вдаваясь в подробности. Помолчав, он сказал: «Некоторые товарищи недовольны, что вы не знаете латышского языка». — «Я сама еще более сожалею об этом, но, за неимением свободного времени, не могу пополнить этот пробел». Очевидно, это шло от сестры Э. Он еще раз пробежал бумагу, пожал плечами и сунул ее в стол, отпустив меня кивком головы. Навстречу мне попалась взволнованная Р. Отведя меня в сторону, она сообщила, что здесь ходят слухи о предстоящем аресте двух немецких сестер, фельдшера и сиделки. Она была ужасно расстроенной; я ее успокоила, говоря, что уже не в первый раз эти слухи об аресте. Ночью прибыло опять много «симулянтов». От русского солдатика узнала, что немец [181] сильно напирает и палит из пулемета, что красные оставляют фронт или переходят к немцу.

21 мая.

Прибежала В. сообщить, что ночью секретно вернулся ее муж; его положение в деревне оказалось ужасным. Комитет решил его арестовать; к счастью, он узнал об этом, и ему удалось еще ночью попасть на поезд, что дальше делать — не знает. Был у друга капитана, тот ему выхлопотал с трудом недельный отпуск. Сегодня с Н. отдали последние царские деньги, кроме керенок, ничего в кассе! Мною тоже овладело какое-то чувство апатии и безразличия. Придя на дежурство, столкнулась с деж. врачом. Он мне показался каким-то странным, взволнованным. На мой вопрос, не случилось ли чего, ответил: «Ничего нового», глядя мимо меня. «Вот, сестра, — продолжал он, — в большой палате к вашему милиционеру пришел сын, он и сейчас там; не знаю, о чем они говорили, но когда я вошел в палату, больной со слезами стал меня умолять отпустить его с сыном сейчас. Доложил старшему врачу, разрешения не последовало. Больной, узнав это, обнаружил признаки волнения, граничащие с психозом. Я сейчас от него. Прошу вас выпроводить сына, перевести больного в отдельную палату и приставить санитара; на всякий случай сделайте впрыскивание морфия». Выпроводив сына и приставив санитара, я пошла вниз к ст. сестре за морфием. В общем прошло не более 15 минут. Поднимаясь по лестнице, заметила волнение среди больных, столпившихся у окон. Во дворе собрались люди около чего-то белого на земле. Прежде, чем мне успели ответить, я уже знала, что произошло, и бросилась по лестнице во двор. Мы перенесли выбросившегося в окно милиционера в перевязочную. У него было сильно расшиблено лицо и ноги, других повреждений не оказалось. Каким образом он мог выскочить через откидывающуюся вверху окна форточку, когда около него находился санитар, случайно зашедший фельдшер и большинство больных было на ногах, — до сих пор для меня непонятно. Уложив его в отдельном помещении и приставив отдельного санитара, я пошла в дежурку. Всё случившееся меня страшно взволновало. В дверь постучали, вошел дежурный врач. Он был очень расстроен: «Право, не знаю, что вам посоветовать; бежать, скрыться, если можете, — сказал он, — всё сейчас случившееся еще более ухудшает ваше положение». — «Я вас не понимаю, в случившемся несчастии я не виновата, вы сами знаете». — «Ах, кто говорит о вине, поставят к стенке и всё тут. И какой черт, с позволения сказать, посоветовал вам, баронесса, сунуться в это коммунистическое гнездо?» — «Не черт, а голод, доктор, самый обыкновенный голод, но при чем тут баронесса, скажите?» — «Не будем же играть теперь в прятки. Скверно, очень скверно ваше положение, сестра. Вы что же делать думаете?» Я была близка к отчаянию. «Дежурить и исполнять взятые на себя обязанности», — коротко ответила я. «Помогай вам Бог!» — и он вышел. Теперь я больше не могла сдерживать слез. Выпив немного воды и успокоившись, пошла по палатам, чтобы не оставаться со своими мрачными мыслями. Около 3-х часов послышался продолжительный отдаленный гул. «Гроза!» — подумала я. Вдруг вошел доктор. «Вы слышите?» — спросил он, подходя к окну. — «Гроза». — «Да что вы? Вы бывали на фронте? — Он открыл окно. — Слушайте, это шум летящего снаряда». Действительно, шум был продолжительный и ясный. Сердце сильно забилось. «Дождемся ли», — тоскливо подумала я. Невольно пришло в голову замечание М.: «Многое еще предстоит испытать в случае их приближения к Риге». Я молчала. Лицо доктора тоже стало светлее. «Хотите, чтобы они пришли?» — нерешительно спросила я. — «Да, уж пора положить конец этому безобразию, кто бы там ни был!»