Красный террор глазами очевидцев

28 января.

Все магазины и лавки национализированы, и буквально ничего купить нигде нельзя. Голод в городе дает себя уже тоже сильно знать. С рынка всё исчезло…

29 января.

Запасы и у нас тощают, особенно они уменьшились после второго обыска. Сегодня в первый раз ели «кригзуппе». Хозяйки решили только обед готовить дома, а к ужину подогревать эту самую «кригзуппе», но во всяком случае, мы лично еще не знаем, что такое голод; сталкиваться же с ним приходится на каждом шагу. Поминутно звонят изголодавшиеся люди, особенно ужасен вид этих робких исхудалых бледных детских личек с полными слез глазами, умоляющих о «корочке хлеба».

4 февраля.

Сегодня прибыло много военных частей из России, но вид людей уже совсем другой: плохо одетые, вялые и хмурые, они делали впечатление людей, идущих не по своей воле.

5 февраля.

В нашем доме, только в другом подъезде, жильцы выселяются почти из всех квартир.

8 февраля.

Сегодня был произведен неожиданный обыск у нашей швейцарихи, по-видимому, заподозренной в укрывательстве вещей одного из выселенных квартирантов. Вещей не нашли, но открыли съестных припасов «сверх нормы», и, как бедная женщина ни старалась им объяснить, что ей иногда привозит из деревни ее зять, знающий ее тяжелое положение в городе с большой семьей, они всё забрали и увели еще ее 17-летнего сына-реалиста. Отчаянию этой бедной матери не было границ. Она бросалась на колени, целовала их руки, умоляя всё взять, только оставить ей ее сына. «Ведь он же ничего дурного не сделал», — повторяла она. «Там разберут, знаем мы вас, продажное племя, и души свои немцам продали» — был на всё один ответ. Поднимаясь по лестнице, я всё думала, каким бы образом помочь этим бедным людям. Попросить «редиску» похлопотать за мальчика. Я успела только открыть дверь в квартиру, как из нашей гостиной ко мне выбежала взволнованная В. «Какой ужас, баронесса… Сегодня на улице забрали С. Н. с другими мужчинами и дамами на принудительные работы, и этот легкомысленный человек вздумал среди бела дня бежать, спрятавшись в соседнем дворе где-то за дровами. Заметившая его женщина выдала: несчастного всю дорогу били прикладами, изорвали на нем всё платье. Как раз в это время по улице проходила его жена с сыном. Мальчик узнал отца и закричал на всю улицу: «Мамочка, смотри, папочку бьют». Они попытались пойти за ними, но сопровождавший солдат пригрозил, что будет стрелять, так что они и не знают, куда его увели. Я спросила, не может ли ее муж помочь, прибавив свою просьбу относительно сына швейцарихи. Она только покачала головой, едва ли это возможно будет! Уже поздно вечером В. узнал косвенными путями, что С. Н. арестован и сидит по Елисаветинской, 17 в здании политического сыска. Лично В. ничего предпринять не может, не возбудив подозрения у «товарищей». Решено было, что я в качестве сестры милосердия пойду туда и скажу, что, узнав о его бегстве и аресте, считала своим долгом прийти и сообщить, что С. Н. уже и раньше иногда обнаруживал время от времени признаки ненормальности и, что вернее всего, что его страшная нервность и была причиной его бегства. Повредить это не могло, а пользу, может быть, какую-нибудь и принесет.

9 февраля.

Утром отправилась в дом № 17. Картина, представившаяся моим глазам, была не совсем обыденная. В большом помещении с большими столами и шкафами вдоль стен находились человек пятнадцать молодых женщин. Они были в самых разнообразных нарядах, от солдатской шинели до вырезанных шелковых платьев с ажурными чулками. Очевидно, это было время отдыха: большая часть сидела на столах, за недостатком стульев, и ела. На столе стояло блюдо с жареным мясом, черный и белый хлеб лежал пирамидой рядом. Когда я вошла, одна заметила, что теперь у них перерыв, и выразила удивление, что патруль пропустил. Я извинилась и уже намеревалась выйти, когда другая, огромного роста девица в синем шелковом открытом платье с бесконечной коралловой цепочкой на шее, спросила: «А что вам нужно, сестра?» Спросив, находится ли С. Н. здесь, я передала ей всё, как было вчера решено. «Комиссара сейчас нет, я ему скажу, когда он придет, но ведь это известно, что у всех этих господ нервы сдают, когда дело доходит до ответа». — «К этому не привыкать нам, — вмешалась другая, — для всех есть у нас одно хорошее средство». — «Я только хотела предупредить, что это больной человек», — перебила я ее. Они молчали. Я вышла…

12 февраля.

Встретила м-м Н., она мне сообщила, что у них на квартире был обыск и что все бумаги забраны. Всё это едва ли обещает хорошее. Бедная женщина!

13 февраля.

Несчастная швейцариха слегла; сына посадили в тюрьму; сегодня зашла к ней, она со слезами жаловалась на возмутительное поведение коммунистов по отношению к ее 15-летней дочери, исполнявшей теперь ее обязанности.

16 февраля.

Два соседних дома очистили от квартирантов, всех выселили к Красной Двине в холодные бараки.

18 февраля.

Уже больше недели, как жители Риги не видели хлеба, — всё отправляется на фронт, целые вагоны муки, крупы и мяса увозятся из города. Нужда в городе сильно растет. Смертность большая, особенно детей и стариков. Мы имеем еще порядочный запас муки. Оконные подушки у нас все набиты мукой вместо песку; один двадцатифунтовый мешок в пестром шелковом чехле покоится на диване вместо подушки.

19 февраля.

Декрет о сдаче белья и вещей, кроме необходимых двух смен. У нас опять волнение среди стариков. Что делать? Конечно, ждать, пока сами придут, было мое мнение, но решили иначе. Собрали кое-что из белья, платья и обуви, и М. торжественно с Эммой отвезли по адресу. «Гражданок» даже поблагодарили, но я думаю, что этим мы едва ли отделаемся…

20 февраля.

Торжественные похороны утопленного в луже режицкими мужиками коммуниста. Громкая надпись золотыми буквами на черной ленте гласит: «Погибшему славной смертью борцу за свободу и пр.». Славная смерть, нечего сказать!

21 февраля.

Неожиданная встреча на улице с институтской подругой Н. Ф. Уговорила зайти к ней поблизости. Боже, в каком все виде! Живет она в темной комнатке, у какой-то мегеры; занимается шитьем, на дверях надпись «М-м Натали-портниха». Она мне рассказала, как она бежала из Петрограда, как в Риге она сравнительно хорошо устроилась компаньонкой у своей родственницы; как с приходом большевиков муж родственницы с детьми уехал за границу, а она осталась с женою в городе; как потом арестовали родственницу, и она, Наташа, осталась на улице без средств, почти без вещей и вот теперь перебивается со дня на день грошовой работой. «Ты знаешь, я еще ничего с утра не имела во рту, подожди, будем пить кофе». — И она вышла. Невеселые мысли зароились в моем воображении: вот она нищета и голод, а кто поручится, что в один прекрасный день ты с Люшей не очутишься в таком же положении. Какая ужасная мысль! От одной мысли делается уже холодно. Вошла Наташа, неся на подносе два стакана какой-то мутной жидкости и тарелку, на которой лежали черные кусочки чего-то, оказавшейся кофейной гущей с прибавкой овсянной муки и соли, подсушенной на огне. Это она ела вместо хлеба. В пальто у меня лежала маленькая булочка для больной швейцарихи; я ее подала Наташе: «Но я съем твой завтрак», — протестовала она. Я поспешила ее уверить, что уже завтракала. Сговорившись, что она завтра к нам придет, мы расстались…

22 февраля.

Ниночка запиской сообщила, что Н. перевели в центральную и, по-видимому, дело его скверно, если не поможет какая-нибудь счастливая случайность. К обеду пришла Наташа. Добрая М. накладывала ей двойные порции на тарелку. Действительно, сегодня я заметила, как страшно она изменилась. Остались кости и кожа; страдает еще всевозможными недугами, но дух поразительно бодр. Она рассказала нам, что она слышала от одного большевика, которому подарила экспроприированную ею в чужой квартире лампу, о том, что дела наших далеко не так плохи: Либава до сих пор в немецких руках и наши медленно, но упорно подвигаются вперед. В красной армии много дезертиров и вообще солдаты, не латыши, идут неохотно и только благодаря страшному террору, применяемому большевиками в войсках. Мы выпили даже за здоровье Наташиного большевика за эти вести!..