Красный террор глазами очевидцев

17 апреля.

Первый день Пасхи! Какое унылое настроение, везде хмурые лица! Одна природа в блеске своей весенней красоты празднует этот светлый праздник! Среди больных царит тоскливое, нудное настроение. Только мелькающие по палатам, сегодня особенно белые халаты и косынки сестер, как бы протестуют против общего серого колорита. Сегодня умер у меня в палате русский солдат; он был чахоточный и ранен в легкое; подозвав меня, попросил священника исповедоваться. Пошла я в канцелярию — спросить, как же быть. «Не полагается», — был короткий ответ. Бедняга, по-видимому, страшно страдал, всё просил меня посидеть около него: «Я, сестрица, не большевик; видит Бог, не по своей воле сюда пришел, нужда заставила. Не думай, сестрица, что народ по своей воле идет… ох, тяжело… и поисповедаться-то не разрешили, мучители»; я его успокаивала, как могла. «Сестрица, коли помру, положи мне в гроб вот этот образок и ладанку». Я, конечно, обещала исполнить. К утру бедняга умер. Положив в скрещенные на груди руки образок и ладанку, прикрыла его простыней. Господи, сколько таких мучеников умирает и за что? За какое доброе дело? В 7 1/2 часов явилась дежурная сестра. Узнав, что в палате находится еще покойник, она подошла и, резким движением сорвав простыню, удивленно посмотрела на меня: «Кто его так положил»; на мой ответ она как-то ядовито спросила: «Как, вы даже не знаете, как кладут наших?» Заметив образок, она еще возмущеннее закричала: «Это еще что за гадость!» — и, отбросив его в сторону, грубым движением вытянула руки покойника. «Всякая тут немка будет свои порядки заводить», — волновалась она. На этот раз и больные были возмущены. «Это вы уже напрасно, сестра», — заметили некоторые робко. Я молча вышла, но внутри меня всё кипело и возмущалось. Такая душевная грубость, я думаю, и среди зверей немыслима.

18 апреля.

Придя вечером на дежурство, была встречена восклицаниями сестер: «Слава Богу, вы не арестованы, здесь уже ходили слухи, что вас с вашим мальчиком арестовали на улице». — «Пока нет». — «Ну, так еще будет», — спокойно заметила писавшая за столом сестра Э. Сестры смеялись: «Что вы такая злая сегодня, сестра?» — «Ненавижу этих высокомерных немок, и чего они всюду суются». — «Ну, бросьте ваших высокомерных немок, — смеясь, заметила я, — идемте в отделение, передайте мне ваших больных». Она нехотя встала и пошла со мною. По дороге поругалась с солдатом, который жаловался, что не получил лекарства. Я вздохнула легче, когда она наконец ушла. Дэзи всё еще между жизнью и смертью; доктор к ней очень внимателен. Сегодня принес лекарство для нее, которое с трудом можно достать в городе. Она теперь изредка узнает и как-то мельком, не совсем ясно.

20 апреля.

Сегодня зашла М. и рассказала по секрету, что в город проник под видом спартакиста немецкий офицер и сказал кому-то из ее родственников, что они надеются взять Ригу. Боже, если бы это только была правда! «Тяжелые испытания еще предстоят жителям города», — вздохнула она. Я ей рассказала о сегодняшней истории с сестрой Э., она покачала головой. Наташа, по обыкновению, страшно волновалась и уверяла, что «такую дрянь» необходимо отравить.

23 апреля.

Наташа переехала с вещами в освободившуюся комнату рядом с нами. Уплатили 40 р. керенками, на что симпатичная хозяйка и согласилась. Несколько дней получаю по рецепту нашего врача две кружки молока, которые и приношу домой. Нашли еще один источник, где получаем два раза в неделю по одному штофу (8 р.), так что Люша еще не голодает, но мы с Н. живем впроголодь. Всё это время вообще ни за какие деньги нельзя достать хлеба, живем исключительно моим фунтом; говоря, что и нам сбавят до 3/4 фунта.

25 апреля.

Была вызвана в канцелярию, понадобились справки о моей прежней жизни, родственниках. На вопрос, где мой муж, я ответила, что был на фронте, а где теперь, — мне не известно. Записали мой городской адрес, не знаю, к добру ли это всё! Сегодня опять страшнейший скандал; какая-то сестра из бывших сиделок по ошибке впустила больному в глаз, вместо капель, какой-то едкой жидкости. Ее чуть не разорвали в отделении. Это характеризует порядки в нашем заведении. У меня ночь была довольно благополучная, не считая собственных болей. Д. здоровье неважно, но не хуже; она лежит спокойно, по временам плачет и как будто иногда заговаривается. Доктор думает, что со временем это может пройти.

28 апреля.

Сегодня в нашем доме шел обыск, я только что собралась идти спать, когда пришла наша хозяйка нас предупредить. Наташа «ничтоже сумняшеся» написала на листе бумаги вершковыми буквами: «Сестра после ночного дежурства спит и просит не беспокоить» — и водворила на мою дверь с лестницы. На ее вопрос, что делать с бельем и серебром старушек, я только рукой махнула: «Что Бог даст!» Я была такой уставшей, и боли до того замучили, что если бы мне сказали, что в доме пожар, я бы и тогда не тронулась с места. Наташа с Люшей перешли в соседнюю комнату, а я почти сейчас заснула. Проснувшись после пяти, узнала, что обыск благополучно миновал мою комнату. Как-то день теперь проходит для меня незаметно; живешь, как сова ночью. А дни стоят обворожительные. Сегодня, проснувшись, из постели любовалась в открытое окно цветущими каштанами и большим грушевым деревом, сплошь покрытым белыми цветами. Н. с детьми проводили меня часть дороги. Всё уже зелено, солнышко так чудно светит, и так бесконечно грустно на душе…

30 апреля.

Большевики готовятся к празднованию 1 мая. Сегодня, проходя, видела среди площади выстроенное наподобие капища здание с бесконечными пирамидками вдоль площади. Огромные красные шесты, украшенные красными лентами и гирляндами цветов с масонской звездой на верхушке, тянутся бесконечной линией вдоль улиц. Везде, куда ни посмотришь — красно. Вся эта бутафория стоила, говорят, больше миллиона, а кому она нужна, вся эта безвкусица?! Разве это не есть пародия столь осуждаемых старых порядков? В больнице получился приказ, требующий участия в празднестве всех служащих, кроме дежурных. Я себя освободила от этой обязанности ввиду ночного дежурства.

1 мая.

По случаю великоторжественного дня трам[вай] не ходит, и пришлось опять тащиться целый час пешком домой. Улицы уже с 8 утра переполнены народом и всевозможными депутациями. Всё это строится в одну бесконечную процессию и под звуки музыки направляется со всех сторон к соборной площади, где высочайшие власти и ораторы всевозможных организаций, живописно группируясь на ступеньках храма свободы среди пальм и цветов, намеревались возвестить освобожденному ими народу новую эру в истории человечества. Но, что бросается в глаза в этот исторический день торжества большевистских идей, это отсутствие спокойных, довольных лиц, как обыкновенно бывает у людей, связанных одной общей идеей. Везде, куда ни бросишь взгляд, — недовольные, мрачные, равнодушные лица. По-видимому, столь восхваляемая свобода не осчастливила освобожденного от гнета народа. Добравшись наконец до своей постели, я рада была, хотя бы во сне, забыть удручающую действительность. Проспав добросовестно до пяти, я еще лежала в постели, с грустью помышляя о предстоящем путешествии пешком в больницу, когда вернулись Н. с Люшей; и первая со свойственным ей комизмом принялась рассказывать обо всем, что она видела и слышала. Я ей часто говорила в шутку, что, слушая ее, забываешь, что в желудке пусто. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы разошлись.

З мая.

В нашем образцовом заведении еще заболели тифом сестра и две сиделки. Было опять общее собрание, очень бурное, на котором низший служебный персонал обвинял врачей в будто бы умышленном распространении тифа среди трудового персонала больницы. Под трудовым они, конечно, подразумевали исключительно себя. Когда же один врач попробовал возразить, указав, что в прошлом месяце умер врач и две сестры и в данный момент лежат в тифозном три сестры и фельдшер, со всех сторон послышались возгласы: «Молчать». Грозили кулаками, и действительно оставалось только замолчать. Одна сиделка заключила свою речь: «Доктора и сестры — другое дело, они могут себе сами помочь, а нашего брата умышленно морят». Почему умышленно и кем, осталось неизвестным. С каждой минутой ораторы и ораторши становились воинственнее, их подзадоривали с задних скамеек возгласами: «Так их, поделом!» С минуты на минуту можно было ожидать, что дело дойдет до драки. Улучив удобный момент, я вышла. В отделении уже ждала меня работа: принесли с улицы умирающих — мальчика лет 14 и женщину с маленьким ребенком, всех троих подобрали на улице. По определению врача: «от голода». Подымаются волосы от ужаса; куда мы идем, или, вернее, куда ведут нас наши благодетели? После продолжительных стараний удалось привести в чувство мальчика, женщина же умерла, не придя в себя. Остался несчастный двухлетний заморыш; уложила его, напоив молоком, в дежурке.