Площадь павших борцов

- В политотдел дивизии...

"Итак, - записывал Видер, - наши худшие предположения подтвердились: русским было теперь известно о крупном наступлении из района Харьков Курск... Противник знал и дату его начала, и его направление, и численность наших ударных частей".

Об этом сразу же сообщили в ставку Гитлера, а Франц Гальдер оставил в дневнике моральную сентенцию:

"Воспитание личного состава в духе более надежного сохранения военной тайны оставляет желать лучшего".

Вильгельм Адам сказал Паулюсу:

- В сороковой танковый корпус нагрянули эсэсовцы и утащили за собой "шаровую молнию" - нашего Штумме! Боюсь, что для него это плохо кончится. Лучше сразу разрешили ему отправиться в Африку к Роммелю.

Паулюс тяжело переживал арест своего генерала

- Если кто и виноват в этой истории, - сказал он - так это сам майор Рейхель, которому не терпелось, глядя на ночь, поспеть в свое казино к казенному ужину

На его столе вдруг запрыгала зеленая "лягушка"; на связь с Паулюсом вышел сам фон Бок, обеспокоенный пропажей портфеля: ведь именно 40-й танковый корпус Штумме и должен был "проложить армии путь в большую излучину Дона".

- Можем ли мы изменить планы "Блау"? - волновался Бок. - Теперь я думаю, что, если их отложить на некоторое время, то вы будете в Сталинграде уже не в июле, а только зимою!

- Я встревожен не менее вас, - отвечал Паулюс. - Но шестая армия уже нацелена на большую излучину Дона..."

24 июня гроза коснулась и бункеров "Вольфшанце". Гитлер выходил из себя от ярости, генералы ОКБ обвиняли генералов ОКХ, а Гальдер, чуть не плача от оскорблений, записывал: "Травля офицеров генерального штаба... по делу Рейхеля... фон Бока завтра вызывают к фюреру". 25 июня фельдмаршал фон Бок прилетел в Ставку, где Гитлер встретил его отъявленной бранью:

- Из-за какого-то идиота Штумме операция "Блау", в таких муках рожденная, уже валяется с проломом в черепе. Не так уж глупы русские, чтобы в наши секретные директивы заворачивать селедку... Они, конечно, сделают выводы. Но я же не могу останавливать армии на пороге Дона и Кавказа!

- Да, мой фюрер, - соглашался фон Бок.

- Там все планы, там карты... Рейхель имел все. Как бы подтверждая слова Гитлера, с фронта пришла радиограмма: русская авиация дальнего действия начала обкладывать исходные позиции армии Паулюса, особенно точно прицеливаясь по штабу 40-й танковой бригады подсудимого Штумме.

- Вот результаты расхлябанности Штумме, - бушевал фюрер.

Судебный процесс над "шаровой молнией" был по-военному краток Председатель трибунала был сам рейхсмаршал Герман Геринг, который, недолго думая, предложил Штумме:

- Пять лет заключения в крепости... тебе хватит подумать? Время пролетит быстро, и жена не успеет состариться.

"Шаровую молнию" с треском и грохотом загнали в одиночную камеру, из которой иногда слышались вопросительные возгласы:

- Может быть, в этой великой империи найдется хоть один умник, который объяснит мне, в чем я виноват!?

* * *

"Таким образом, - констатировал Вильгельм Адам, адъютант Паулюса, дело Рейхеля и завершившая его расправа тяготели над предстоящим наступлением, как угроза тяжкой расплаты", а самому Паулюсу все происшедшее стало казаться роковым предзнаменованием, и он составил письмо в защиту Штумме.

Это письмо попало в руки Гитлера, которому в это жаркое лето особенно не хотелось портить отношения с Паулюсом, устремлявшим свою могучую армию к берегам Волги.

- Хорошо, - сжалился фюрер. - Штумме можно отправить под Эль-Аламейн к Роммелю, тем более что он и сам не однажды просил об этом, а на Восточном фронте такие разгильдяи не нужны. Но прежде, - указал Гитлер, - напугайте Штумме как следует, чтобы он покинул тюремную камеру через замочную скважину...

В камеру генерала вошли эсэсовцы во главе со штурмбанфюрером, с ними был врач в белом халате. Штумме увидел шприц в руке врача и схватил табуретку, чтобы обороняться.

- Не дамся! - орал он. - Я вам не крыса, чтобы меня травили, и, если я не нужен великой Германии, так пусть Германия не поскупится, чтобы подарить мне пулю... одну лишь пулю!

Эсэсовцы согнули его надвое, сорвали с него штаны. Покрываясь потом от ужаса, Штумме с отвращением почувствовал, как что-то мерзкое и холодное вливается в его тело.

- Что вы делаете, скоты? - зарыдал он. - Я согласен вернуться на Восточный фронт и сдохнуть в окопах... как рядовой... Пощадите! Ради моих детей, ради... мерзавцы!

Шприц выдернули, а место укола смазали.

- Готово, - равнодушно сообщил врач.

- Садись, - предложили Штумме, а штурмбанфюpep глянул на свои ручные часы. - Вам сделали инъекцию эвипана. Через пять минут вы будете мертвым. В официальном сообщении будет сказано, что смерть наступила в результате сердечного приступа, а вашей семье фюрер обязался выплачивать пенсию...

Штумме натянул штаны, и только сейчас в нем обнаружился характер взрывчатой "шаровой молнии", способной проникнуть через замочную скважину или взорваться, вылетев через форточку.

- Сволочи! - честно заявил он. - Теперь, когда ваше корыто продырявлено, фюрер решил простирнуть в нем свои грязные кальсоны... Вам не терпится выйти на Волгу, но русские хотят остаться на Волге, и вы ищите виноватых там, где их нету! Ищите виновников там... в кабинетах Цоссена, в кабинетах фюрера!

- Заткнись, - кратко предупредили эсэсовцы.

А штурмбанфюрер с усмешкою снова глянул на часы:

- Пять минут прошло в приятных разговорах, а вы еще живы. Может, сознаетесь, в чем секрет вашего организма?

- Иди ты...

- Благодарю, - сказал штурмбанфюрер. - А теперь можете одеваться по всей форме. Это был не эвипан, а... глюкоза, чем и объясняется секрет вашего долголетия. Мы просто пошутили. Нам было скучно, и мы просто... пошутили. Вы уже сегодня будете на Сицилии, а завтра встретите рассвет под Эль-Аламейном, куда вы давно стремились. Сеанс окончен...

Война продолжалась. На несколько дней, как и бывает перед наступлением, фронт притих. В немецких траншеях на трофейные патефоны завоеватели ставили трофейные пластинки, и в большой излучине Дона разливался знакомый нам голоса

А в остальном, прекрасная маркиза,

все хорошо, все ха-ара-шо...

От автора

Я не забыл это жаркое лето - не в меру жаркое для Архангельска, заставленного кораблями союзников, куда меня забросила нелегкая судьба. Как это ни странно - начало моей самостоятельной жизни связано по времени с началом битвы за Сталинград, о котором сейчас пишу... Разве не странно?

13 июля 1942 года мне исполнилось 14 лет, и я, конечно, не мог знать, что именно в этот день немцы заняли безвестный хутор Горбатовский, впервые ступив на землю тогдашней Сталинградской области. День своего четырнадцатилетия я отметил поступком, в котором никогда не раскаивался и раскаиваться не стану до самой смертной доски: я отпраздновал свой день рождения тем, что... убежал из родительского дома.

- Куда ты, Валя? - крикнула, помню, мать.

- Я сейчас... на минутку. Скоро вернусь, - ответил я... и вернулся только через три года, бренча медалями, разметая пыль широкими клешами, заломив на затылок бескозырку с широковещательной надписью на ленте ее: "Грозный"...

Летом того страшного года (страшного для всех нас) я оказался в гигантском - так мне казалось - здании флотского Экипажа; память отчетливо сохранила гулкие своды старинных залов, наполненных приятной прохладой, и в этих залах - мы, подростки, собранные со всей страны, которым предстояло носить самое высокое и самое гордое звание на флоте - юнга!

Принуждения, воинского или комсомольского, не было; брали в юнги не по набору, а лишь тех, кто сам пожелал рисковать головой на шатких палубах боевых кораблей нашего сильно поредевшего флота. Нам объявили, что всех "гавриков" скоро отправят на легендарные Соловки, где в тиши таинственных островов затаилась тюрьма, в камерах которой нас и станут готовить для героической флотской службы. До отплытия на Соловки мы жили в кубриках Экипажа и, как мне помнится, были озабочены примеркою формы, драками и обидами, иногда слезами да еще трепетным и обедов и ужинов (не забывайте, что время-то было голодное). Мне достались штаны, которые я подтянул ремнем до уровня подмышек, мне дали бескозырку, свободным диском вращавшуюся на моей макушке, получил я и бушлат, скрывающий мою фигуру до самых колен. Красота!