Мирное время

Кишлак Дюшамбе потерял свой восточный облик. Во дворах, где жили патриархальные таджикские семьи, шумели примусы, покрикивали на светловолосых загорелых детишек русские женщины. Во всех дворах жили постояльцы. Они наскоро сколачивали из досок топчаны, покупали ситцевые ватные одеяла и ярко размалеванные чайники. Коверкая русские и таджикские слова, они кое-как договаривались с хозяевами и налаживали семейный уют.

Хозяин уродил жен и детей во внутренний двор, ставил в калитке мальчишку следить, чтобы новые жильцы не лезли на женскую половину, а сам уходил на весь день. Жены и дочери ощупывали одежды русских женщин, когда те приходили к ним за молоком, удивлялись, что ноги у них открыты, а штаны такие короткие, что даже не доходят до колен.

Город становился музеем невиданных вещей. Приезжая на базар из далеких горных кишлаков, люди впервые в жизни видели автобус и граммофон, примус и велосипед, электрическую лампочку и многое другое. О чудесах нового города в горах ходили легенды, путники пели о них песни, слепые нищие сочиняли стихи.

Люди нового города жили в тесных глиняных мазанках, под навесами, а то и в палатках, но работать ходили в светлые каменные дома с блестящими полами и большими окнами. Быстро покрывалась булыжником первая в городе, главная Ленинская улица.

Там, где кончался старый базар - пыльный, грязный, с глухими закоулками, с тесными лавчонками и кустарными мастерскими, - там, посредине небольшой площадки на сером граните пьедестала высился памятник: бронзовый Ленин протягивал руку вперед - в будущее.

Позади памятника доживал свой век старый, нищий и невежественный кишлак - последнее пристанище "его высочества" Саид-Алим-хана, эмира бухарского.

Впереди - куда указывала бронзовая рука вождя - разбегались прямые и широкие улицы только что по строенного города. С утра они пестрели халатами, тюбетейками, белыми рубахами. Прижимаясь к заборам, проходили закутанные в серые паранджи женские фигуры. Пылили редкие автомобили, ехали всадники. Затем наступало затишье. После полудня, когда становилось нестерпимо жарко и закрывались на перерыв все учреждения, улицы снова наполнялись людьми, они растекались по дворам, столовым и чайханам, и город замирал, наблюдая за медленно уходящим солнцем. А когда оно прикасалось к зубцам Гиссарского хребта, из дворов снова выходили бронзовые люди и заливали уличную пыль теплой арычной водой.

Солнце закатывалось. От политых улиц поднималась влажная духота. Пахло мокрой пылью. Быстро густели короткие субтропические сумерки, всходила желтая луна. Во дворах звенела посуда - собирались ужинать. Пел под звуки дутара высокий мужской голос. Долго звучала в вечерней тишине нежная, тоскующая мелодия песни.

Возвратившись домой, Виктор до позднего вечера рассказывал Леньке о городе, который, как ему казалось, он весь обошел и осмотрел. На следующее утро Виктор провожал уезжающего в Гарм Леньку. Они долго, с видом знатоков, выбирали в караван-сарае коня, приценивались, ощупывали расписное деревянное седло. Все Лепькино имущество было уложено в хурджум. Виктор пожал руку человеку, с которым проделал огромный путь от далекой Москвы. Неуклюже подпрыгивая на неудобном седле, Ленька рысцой поехал по улице.

Виктор постоял, посмотрел ему вслед. Стало грустно, и он медленно пошел прочь. Хотя Виктор знал Леньку дней десять, сейчас ему показалось, что он остался совсем одиноким в этом далеком и необыкновенном крае.

Виктор перебрал в памяти события последних дней и подумал о том, что придется много работать. И это хорошо!

Работы он не боится, - вырос не белоручкой. Пока жили с отцом, все шло как у людей. Правда, отца он знал мало. Когда в четырнадцатом году тот ушел на фронт, Виктор был еще совсем малышом. Потом отец вернулся - худой, небритый и веселый, в старой шинели, с винтовкой и шашкой (он служил в артиллерии). И сразу же началась революция. Отец неделями не ночевал дома. Виктор знал, что он свергал буржуев, брал Зимний, охранял Смольный. Потом отец вернулся на завод, надел старую черную куртку и немного пожил дома, как все. А в двадцать третьем году он снова уехал куда-то под Пензу. Там его и убили кулаки в дальней глухой деревне. Через два года мать вышла замуж за человека, который нигде не работал и большей частью сидел дома. Виктор не любил этого хилого мужчину, с тонкими усами, холодными серыми глазами, скользкого и ехидного. С первых дней между мальчиком и отчимом установились вежливые враждебные отношения. А когда Виктор поступил на отцовский завод и стал зарабатывать себе на жизнь, он ушел из дома и снял комнату в большой квартире бывшей генеральши на Покровке. Генеральша, толстая, все еще важная старуха, сдавала лучшую комнату с тремя окнами на Фонтанку двум холостым служащим банка, а остальные четыре комнаты с дверями в общий коридор отдавала жильцам попроще. У Виктора оказалась небольшая зеленая комната с видом на стену соседнего дома, плохо меблированная, но зато недорогая.

На заводе Виктора приняли в комсомол, он с жаром взялся за работу в ячейке, после смены подолгу оставался в комитете. Вскоре его избрали членом бюро. Время было бурное. Повсюду шли собрания - ячейковые, районные, городские. Подняли голову троцкисты. Они особенно активно выступали на заводах и фабриках - стремились привлечь на свою сторону рабочих ребят. Все их попытки оканчивались провалом: на каждого оратора-троцкиста приходилось по десятку выступавших в защиту генеральной линии партии. Страсти разгорались, троцкистов часто стаскивали со сцены и не всегда им удавалось уйти с собрания без хороших рабочих тумаков.

Приближалось десятилетие Советской власти. В канун праздника стало известно, что на юбилейное заседание в Таврическом дворце хочет приехать Троцкий. Задолго до начала заседания у дворца собралась большая толпа заводской молодежи. Никто их сюда не звал, они сами пришли с фабрик и заводов, из разных районов города.

- Не пустим! - раздалось в толпе. - Пусть поворачивает оглобли!

Было уже довольно темно, когда в толпе пронесся гул. Передавали, что автомобиль Троцкого подъезжает к углу. Толпа сразу хлынула вперед и вынесла Виктора к длинному черному лимузину. Остановленный передними рядами, автомобиль затормозил. Шофер давал надрывные гудки, но люди не трогались с места. Виктор встал на носки, вытянул шею и увидел в кабине автомобиля человека в черной каракулевой шапке, с узким клинышком бородки и свисающим вниз носом. Сняв пенсне, человек что-то говорил, двигая правой рукой, но слов его не было слышно.

Толпа угрожающе надвигалась. Виктор и какие-то ребята ухватились за радиатор и крылья машины и стали толкать ее назад. Шофер дал задний ход, под улюлюканье комсомольцев лимузин кое-как развернулся и уехал.

- Давай, давай! - кричали ему вслед. - Катись отсюда! Без тебя обойдутся!

В суматохе у Виктора оторвался рукав кожанки, он ушиб ногу, но боли не почувствовал и кричал громче всех.

Об этом случае рассказал секретарь райкома на многолюдном собрании и привел его как пример классовой сознательности комсомольцев. Виктор сидел гордый и счастливый. Ему хотелось встать и сказать, что он тоже в этом участвовал. Но он ничего не сказал.

Зимой на танцах в одном клубе Виктор познакомился с тоненькой девушкой. Звали ее Любой, она училась в балетной школе на Невском. Виктор стал иногда заходить за ней к концу занятий. Он ожидал Любу в длинном коридоре школы и с удивлением присматривался к чужому миру. По углам шептались завитые, разодетые девушки, слонялись похожие на девушек юноши. Все это резко отличалось от жизни заводских ребят, с которой он сроднился. Но Люба ему нравилась, и из-за этого он старался не замечать ее окружения. Он водил девушку в кино, угощал пирожными, с тревогой думая о том, что до получки в его кармане ничего не останется.

Потом она стала приходить в его зеленую комнату, небрежно бросала свой маленький желтый чемоданчик, снимала зеленое пальто и зеленую шляпку и тонкая, изящная - садилась на старый, помятый диван. Она без остановки могла говорить час и два, позволяла себя целовать, но всегда вовремя вставала, решительно надевала пальто, подходила к двери и, послав воздушный поцелуй, исчезала.