Эликсир и камень

Майкл Бейджент, Ричард Ли

Эликсир и камень

ВВЕДЕНИЕ

Начиная с семнадцатого века наука боролась с мистицизмом, богословием, религией и философией за доминирование в западной цивилизации и в западном обществе. По окончании Второй мировой войны превосходство науки казалось незыблемым и доказанным. После 1945 года западная культура вступила в новую эру научного рационализма и скептицизма. Все, что относилось к «иррациональному», все «магическое» и «сверхъестественное» не просто игнорировалось – к нему относились с активным недоверием, настороженностью и даже враждебностью.

Для тех, кому довелось жить во время конфликта 1939-1945 годов – кто причастен к его созданию, принимал в нем активное участие или просто пережил ребенком, – наука, похоже, превратилась в новую и практически всемогущую силу. Благодаря науке появились антибиотики. Наука внесла решающий вклад в развитие таких средств коммуникации, как телевидение. Конечно, она создавала и невиданные ранее орудия убийства – баллистические и крылатые ракеты с реактивными двигателями, атомную, а затем и водородную бомбу. Но даже эти внушающие ужас достижения науки, используемые в мирных целях, открывали дорогу для невиданного ранее прогресса. Реактивный двигатель нашел применение в гражданской авиации, произведя революцию в путешествиях и сделав земной шар более компактным и «удобным». Ракеты сделали доступными те уголки космоса, о которых раньше люди не могли даже мечтать. Ядерное топливо привлекало возможностью получить практически неисчерпаемый источник энергии. В результате статус ученого неизмеримо вырос. В сознании людей сложился образ верховного жреца, «мага», ми всемогущего волшебника. Его могли бояться – из-за сил, которые он был способен выпустить на свободу. Но ему также верили. Его считали хранителем будущего человечества.

Если поколение, пережившее Вторую мировую войну, имело веские основания верить в науку, то не меньше оснований у него было не доверять всему иррациональному. С пугающей очевидностью иррациональное проявлялось во время управляемой массовой истерии фашистских сборищ. Оно проявлялось в нацистской идеологии, в речах Гитлера, в откровенно антигуманном размахе так называемого «окончательного решения». Оно проявлялось в яростных психических атаках японской пехоты на Тихом океане, в беспричинном бесчеловечном обращении японцев с пленными, в кодексе чести, заставлявшем потерпевших поражение японских офицеров совершать ритуальное самоубийство, в бессмысленном самопожертвовании японских пилотов камикадзе.

Столкнувшись с этими проявлениями иррационального, британские и американские ветераны отшатнулись от любых его проявлений. Вполне объяснимо, что, вернувшись домой, солдаты стремились к спокойной и тихой жизни, к восстановлению «нормальности» и к безоблачному рациональному будущему, обещанному наукой. «Нормальность», измеренная и вычисленная с точки зрения научного рационализма, воспринималась как высшее достижение западной цивилизации. «Нормальность» и ее спутник, конформизм, стали основными признаками новой эры, ассоциировавшейся с «костюмом из серой шерстяной фланели». Эти качества превратились в стандарты, в соответствии с которыми должны были вырасти и прожить жизнь дети тех, кто пережил войну. Чтобы соответствовать этим стандартам, военное поколение стремилось обеспечить своим детям – так называемым детям «бума рождаемости» первого десятилетия после окончания войны – все преимущества заработанного тяжелым трудом благосостояния, изобилие высокотехнологичных и современных потребительских товаров, а также качественное образование (в основном высшее).

Однако к 60-м годам первое послевоенное поколение достигло совершеннолетия, и «прекрасный новый мир», за который ратовали их отцы, начал казаться им неискренним, лишенным всякой – помимо материального успеха – цели. Это становилось все более очевидным в свете того образования, преимуществами которого пользовалась молодежь. Вместо блестящего и оптимистичного будущего молодежь шестидесятых столкнулась с тремя чудовищными, невиданными за всю историю человечества призраками, с тремя зловещими и вездесущими угрозами: ядерной катастрофой, перенаселением и разрушением окружающей среды. Каждая их этих опасностей превращала библейскую идею апокалипсиса из религиозного символа веры в реальную – и все более вероятную – возможность.

Под разрастающейся тенью этого рукотворного тройного апокалипсиса взрослел а молодежь шестидесятых. И эта тень породила сомнения в ценности здравого смысла и научного рационализма, которым отдало свои симпатии военное поколение. И действительно, сам здравый смысл стал представляться лицемерной маской, оправданием для новых форм безумия. Вряд ли можно было назвать «разумным» создание и накопление запасов ядерного оружия, способных несколько десятков раз уничтожить земной шар. Вряд ли можно было назвать «разумным» то, что человечество истощало природные ресурсы, не принимая никаких мер по их восстановлению.

И если вся эта ужасающая бессмысленность есть вершина здравого смысла, делала вывод молодежь шестидесятых, то здравый смысл не стоит той веры, которой его удостаивали старшие. Если наука ведет в тупик, то она больше недостойна доверия человечества. Если «нормальность» и конформизм служат лишь для того, чтобы сделать людей послушными соучастниками собственного потенциального вымирания, то эти качества больше нельзя считать достойными ценностями. Во всех этих отношениях молодежь шестидесятых чувствовала себя преданной. И это ощущение предательства усугубилось – причем не только в Соединенных Штатах, но и за границей – войной во Вьетнаме, обоснованность и легитимность которой была явно сомнительной. За десять лет конфликта 56 тысячам молодых американцев, сражавшихся не за свои идеалы, а за то, во что верили старшие, было суждено погибнуть в джунглях, дельтах рек и на рисовых полях Юго-Восточной Азии. Впоследствии от 60 до 100 тысяч человек расстались с жизнью по собственной воле.

Война во Вьетнаме стала первым за всю историю человечества конфликтом, в котором потери на поле боя оказались меньше количества самоубийств среди ветеранов.

Когда молодежь шестидесятых взбунтовалась, ее бунт принял разнообразные и не всегда последовательные формы. Основными проявлениями этого бунта, которые чаще всего осуждаются учеными мужами в наше время, стали «вседозволенность», наркотики и скандально демонстративное неуважение к признанным авторитетам. Вероятно, именно благодаря такому поведению критики выдвигают против поколения шестидесятых обвинения в отступлении от христианской морали, в обращении к конкурирующим религиям (особенно восточным), в чрезмерном увлечении психологией (особенно теорией Юнга) и «нездоровом» интересе к «оккультизму» и «эзотерике».

Конечно, «возрождение оккультизма» наблюдалось и в прошлом, как правило, в беспокойные переходные периоды – накануне Французской революции, после Франко-прусской войны 1870 года и краха Второй французской империи, а также перед Первой мировой войной и революцией в России. Между этими яркими всплесками явление «оккультизма» или «эзотерики» продолжало существовать, хотя и на периферии развития и эволюции общества. И действительно, на протяжении четырех последних веков трудно найти даже десятилетие, когда какая-либо выдающаяся личность или группа людей не проводила экспериментов или исследований в области, которая считалась «запретным искусством».

В шестидесятые годы двадцатого века возрождение интереса к «запретным искусствам» вновь совпало с периодом бурных перемен. Однако на этот раз конвергенция достигла беспрецедентных масштабов, не ограничившись немногочисленной культурной элитой, системой масонских лож, а захватив весь западный мир, целое поколение недовольных, хотя и высокообразованных молодых людей. Тревожный звонок для старшего поколения прозвучал оглушающе громко. Этот звонок продолжал звенеть и в следующее десятилетие. В начале 70-х годов один из авторов этой книги, только что переселившийся в Лондон, читал лекции в местном политехникуме. Зная о его участии в движении за гражданские права в Америке и о его неприятии войны во Вьетнаме, большая часть его коллег, являвшихся пылкими сторонниками марксизма, ошибочно полагали, что он разделяет их убеждения. «На самом деле нас волнует не фашизм, – признался один из них во время беседы. – Фашизм окончательно умер. Реальная угроза – это Юнг и вся эта мистика». По мнению обеспокоенного идеолога, «Юнг и вся эта мистика» привлекали к себе людей, заставляя их обратиться внутрь себя и отвлекая от социальной и политической революции.