Не надо цветов Татьяне

Носик Борис

Не надо цветов Татьяне

Борис НОСИК (Париж)

НЕ НАДО ЦВЕТОВ ТАТЬЯНЕ...

Поутру мне позвонили на хутор из Парижа, сказали, что умерла Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина и что завтра будут ее хоронить, и вот я добирался - сперва из Шампани в Париж: потом из Парижа в Арпажон, где крематорий, и поскольку мысли мои были все время про нее, про Татьяну, и я вовсе не замечал на сей раз дороги по сторонам, путешествие получилось долгое и точно бы непрерывное. Я думал о том, что звонил я ей редко, непростительно редко, а в последнее время и она нечасто звонила (стала терять голос), но вот так вдруг сразу пусто стало в мире при этом вовсе не таком уж нежданном (92-ой год ей пошел, а в последнее время еще и рак горла...) известии, и так тянет где-то у сердца пустота, томит... Когда успела она занять место в моей жизни, где почти не появлялось с самого отъезда из России новых людей?.. Удивительный она была человек... Я поднялся на ступеньки крематория, кивнул всем, кого знал, и все, скосив глаза на букет, говорили мне вполголоса, доверительно: - Зачем цветы? Им не нужно цветов... Не положено. Как кому? Ну им... Ну, в общем, масонам... - А она? - спросил я и осекся, вспомнив, что, собственно, и на вопрос этот не положено отвечать, да и вообще, какой-то все абсурд - масоны, итальянцы, эсдеки, синдикалисты, буддисты - какая разница раз человек умер, близкий же человек... Я стоял растерянно со своим неуместным букетом, и какой-то обходительный мастер похоронных дел, видя нелепый мой вид, сразу спросил: "Вам, наверное, к русской даме... Это сюда..." Он толкнул дверь, пропуская меня, я вошел и сразу опустился на стул. Комнатка была тесная, крошечная, и в ней никого не было, кроме меня и Татьяны, лежавшей в гробу. Она прекрасно выглядела, над ней потрудились их мастера косметики (сразу вспомнилась бедная героиня "Незабвенной" Во, которую я некогда перевел в России), и была она, прибегая к выражению столь же точному, сколь и банальному, - "как живая". Она ничего не сказала, когда я вошел, но у меня было сильное подозрение, что она все слышит и вдобавок внимательно слушает, так что я почти сходу начал с ней говорить, как бывало, когда приходил к ней по четвергам в Тургеневскую библиотеку и она бывала свободной: стал рассказывать ей всякие байки, в которых я выглядел еще глупее и нелепее, чем на самом деле (такой уж у нас юмор, тем и отличен от французского или итальянского). Она ахала, принимая сперва все за чистую монету, потом, махнув рукой ("Да ну вас!"), рассказывала мне в сотый раз, какой шутник был Жаботинский, познакомивший ее с одесскими байками про "дюка". Она любила смешное, а мы ей, бывало, все про себя, про свои скучные беды... Как и раньше в библиотеке, монологическая наша беседа затянулась, а тут вдруг созвали в комнатку и всех остальных, накрыли крышкой гроб, стена совсем рядом с нами открылась, и оттуда жарко и страшно полыхнуло в лицо пламенем, в которое эти мастера посмертных дел и сместили одним махом гроб с телом Татьяны... Нас попросили подождать в соседней зале полчаса-час, и мы сидели там растерянно, и тихо плакала Танюша из библиотеки, друг и преемница Татьяны Алексеевны. Потом вынесли и показали нам чашечку с прахом - чтоб все без обмана, - и мы повезли ее хоронить в Сент-Женевьев-де-Буа, где русское кладбище, рядом с которым Татьяна Алексеевна и прожила последние десятилетия, чуть не полвека. Когда мы уже садились в автобус, меня догнал учтивый служитель и вручил мне мой неуместный букет, который я с облегченьем забыл близ Татьяны на стуле. ...Под белыми березками русского кладбища урну с прахом поставили у разрытой могилы Татьяниных родителей, Эммы Николаевны и Алексея Ильича Бакуниных, и я подумал, чувствовали ли они, что происходит, - неужели могли не чувствовать? Мы встали полукругом перед урночкой с прахом, и вдруг, мешая русские слова с французскими, и слезы со вздохами, а также с какими-то неожиданными, горестными и почти детскими всхлипами, заговорил немолодой, симпатичный, лысоватый француз-профессор, месье Дюран. Он стал рассказывать про свою преподавательницу русского языка, которая его, юного студента Эколь Нормаль Сюпернор де Сен-Клу, сделала когда-то не только знатоком и фанатиком этого самого их русского языка, не только неким странным полурусским-полуфранцузским, сентиментальным и мистическим существом (при этих словах он всхлипнул безутешно), но и другом, другом на всю жизнь, дамы и господа, а может, и после смерти... И вот она умерла, прекрасная дама Татьяна, а у него в саду на Дордони в тот самый день неожиданно, чудным цветом расцвел розовый куст - розы из ее сада в Сент-Женевьев-де-Буа... Потом ученица Татьяны стала читать сквозь всхлипы по-французски какой-то отрывок из книги Татьяниного мужа, писателя Михаила Осоргина, памяти которого она была верна больше полвека.. Каюсь, я не слушал сладкозвучного французского текста. Я вспоминал столько раз слышанную мной от Татьяны историю их с Осоргиным знакомства. Это было после революции, и он прятался тогда от очередного ареста в московской больнице ее родителей, в Бакунинской. Татьяне было чуть больше двадцати, и она блистала той самой нежной, духовной красотой, какая пленила когда-то в сестрах мятежного Михаила Бакунина и Грановского, и Боткина, и Белинского, и молодого Тургенева, чьей музой была любимая сестра Михаила - Татьяна. Впрочем, нашу Татьяну, тоже рожденную в бакунинском Премухине под Торжком, назвали не в честь той знаменитой тетушки, а в честь покровительницы московского университета, где учился ее отец и куда в свой срок поступила она, - в честь Святой Татьяны. Едва Татьяна завершила университетский курс истории, как в Бакунинской больнице умер гонимый большевиками патриарх Тихон, и супругам Бакуниным пришлось бежать с детьми за границу, опасаясь мести за проявленный ими внеклассовый гуманизм. По той же причине пришлось бежать и Осоргину, спасавшему тогда от голодной смерти крестьян, за каковое проявление небольшевистского подхода к массам гуманист Ильич предложил интеллигентам на выбор - вечное изгнание или расстрел. В Париже Татьяна Бакунина защитила диссертацию по русской истории XVIII века. Там же вышла она замуж за Михаила Осоргина, который хоть и был ее намного старше, оставался (как часто писали о нем) "самым молодым по духу" русским эмигрантом. Был он вечный энтузиаст, друг молодежи, неутомимый общественник, труженник, страстный библиофил. Кто только ни бывал в те годы у Осоргиных! Кому только ни помогал этот седеющий джентльмен! Близкими друзьями Осоргина были такие известные писатели эмиграции, как Гайто Газданов и Марк Алданов, тоже, между прочим, в разношерстной среде литературной эмиграции известные своим безупречным поведением - джентльменством (качество редкое, ни Георгия Иванова, ни даже Ходасевича никто излишним джентльменством не попрекал). То там, то здесь попадаются в эмигрантских мемуарах намеки на то, что были все трое друзей масонами. Странная история. Разве джентльменство - отличительная черта масонов? Кто они вообще такие - эти загадочные масоны? На этот вопрос ответила Татьяна Бакунина в своем капитальном труде "Словарь вольных русских каменщиков", где собраны имена около 3 000 русских масонов прежних времен (до 1812 года). Татьяна Бакунина рассказывала мне, что она заинтересовалась русским масонством, изучая историю русского XVIII века. Можно предположить, что муж в ней этот интерес поддержал. В 1934 и 1935 годах Татьяна написала и выпустила в Париже две популярные книжечки о русских масонах XVIII-XIX вв. Совсем недавно, в начале девяностых годов, они были переизданы в Москве (издательством "Интербук"), и это неудивительно. Нынешнему читателю, замороченному невежественными митинговыми криками (кстати, и тогдашний читатель был не больно на этот счет просвещенным), тоже было любопытно, откуда ж они взялись, масоны, что за люди? Простой перечень нескольких русских масонов XVIII-XIX века, приведенный Татьяной Бакуниной в своих книжечках, мог повергнуть в ступор не одного только преследуемого призраками врагов патриота: Суворов, Кутузов, Павел Первый, Лопухин, Карамзин, Александр Первый, Грибоедов, Пушкин... И еще, и еще, и еще - и притом, что за люди, слава России, слава ее культуры, слава русского оружия! Из поколения в поколение принадлежали к масонским ложам выходцы из таких славных русских фамилий, как Голицины, Лопухины, Тургеневы, Татищевы, Бутурлины, Гагарины, Нарышкины, Орловы, Трубецкие, Муравьевы... А были еще люди, не входившие в ложи, но близкие к масонам - вроде Жуковского и Державина. Что же тянуло их всех к масонству? Татьяна Алексеевна объясняла мне, что масонство было в ту эпоху школой морального воспитания, едва ли не единственной в России, если не считать религии. Да ведь нравственный идеал масонства, "особенно в эпоху екатерининскую, отождествлялся, - пишет в предисловии ко второй книжечке Татьяны Бакуниной один из Вольных Каменщиков (по всей вероятности, сам Михаил Осоргин), - с чистым христианством". По сообщению того же В.К. (кому и знать, как не ему?), общественным идеалом масонства "была широкая терпимость", а в основе масонского учения "всегда лежала задача "познания тайны бытия", к которому ведет человека просвещение, самосовершенствование и духовное творчество..." По мнению масонов, лишь "посвященные, приобщившиеся к "мудрости веков", смогут "в полной мере развить в себе высокие нравственные качества и "строить храм" будущего человечества, руководствуясь не только опытом, но и мистическим вдохновением, которое... развивается в человеке изучением символов, практикой братских отношений, хранения масонской тайны. Самая "тайна" есть то внутреннее ощущение "посвященного", которое не может быть сообщено "профану", стороннему человеку, уже потому, что этот профан все равно понять его не может, пока, принятый в Братство, сам не пройдет путь познания и посвящения в масонские степени. Сама же масонская организация никакой тайны не представляет... Но ради сосредоточенности своей работы и нежелания допускать к ней людей чужих и неподготовленных, масоны не открывают своих имен, условных знаков и слов, по которым они распознают друг друга". Такие вот объяснения предпослал второй книжечке Татьяны Осоргиной Вольный Каменщик, добавив в заключение, что "по духу масонства - ему чуждо занятие вопросами политики, если случаются в этом отношении уклоны, то они свидетельствуют только о понижении уровня масонства в данную эпоху или в данной стране, что свойственно всякой человеческой организации, но что в среде верных и убежденных Вольных Каменщиков встречает немедленное противодействие". Конечно, Вольный Каменщик, автор предисловия, знал и то, сколь разные люди приходили к масонам и сколь разнообразны были их цели. Насколько помню, эмигрант Роман Гуль рассказывает в своих мемуарах, что вступил в масонское общество, чтобы добыть через высокопоставленных "братьев" французские документы, а не достав, ушел из Братства. "Пути самосовершенствования далеко не всем оказывались одинаково доступными, пишет Вольный Каменщик, - в данном случае оценки стороннего изучателя лишь подтверждают истину о том, что "все люди - все человеки". К тому времени, когда выходили книжечки Татьяны Бакуниной и когда некий Вольный Каменщик писал это предисловие, уже известны были ему все политические игры некоторых современных масонов и немасонов, что никак не мешало его вере в высокое назначение масонства и в его исторические заслуги. Известны были ему и все нелепые тогдашние обвинения против масонства, или как его еще обзывали, чтоб было обиднее, "жидо-масонства". На взгляд Вольного Каменщика, книжечки Татьяны Бакуниной могли дать русскому читателю в ту пору некоторый запас "положительных знаний" о масонстве. "Резким, голословным суждениям, - писал В.К., - не следует ли противопоставить невольного вопроса, как же могли принадлежать к такому "дурному обществу" люди, деятельность которых создала то великое, что мы называем русской культурой..? Уча детей преклоняться перед именем Пушкина и чтить достоинства Суворова, - не лишне знать, что их имена значатся в списках русских Вольных Каменщиков. И не странно ли, что русские люди, исполняя хором прекрасный гимн "Коль славен", не знают, что это - старый масонский гимн, написанный одним из пламеннейших и убежденнейших масонов для братских праздничных обрядов и сделавшийся впоследствии подлинным национальным гимном!" В кратеньких своих очерках о жизни знаменитых русских масонов Татьяна Бакунина прослеживает следы масонских идей в их высказываниях и поступках, и невольно приходит в голову мысль о том, как, в сущности, мало возможностей оставляет реальная жизнь, особенно жизнь "деятеля", для соблюдения любых благородных заповедей, в том числе и масонских. Начать с одного из старейших русских масонов - фельдмаршала Суворова. Он сказал некогда живописцу Миллеру, собравшемуся писать его портрет: - Ваша кисть изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю моего ближнего; в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моей рукой ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик! Необходимость "лить кровь ручьями" оставляет не так уж много возможностей для милосердия. Возникают компромиссные варианты. В завещании Суворова Татьяна Бакунина находит весь его масонский катехизис: "Всякое дело начинать с благословением Божьим; до издыхания быть верным Государю и Отечеству; убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славы через истину и добродетель, которые суть моим символом". Конечно, и то уж благо, что безжалостно уничтожая повстанцев, Суворов считал, что не следует убивать тех, кто сдался и сложил оружие (якобинский-то конвент позднее резал всех подряд в целях устрашения и "революционной" педагогики): "Благоприятие раскаявшихся возмутителей пользует более нашим интересам, нежели разлитие их крови". Усмирение крестьянских волнений довелось производить и видному масону Н.В.Репнину. По некоторым сведениям, он проявил устрашающую жестокость. Дневник его рассказывает, как он пытался воздействовать на крестьян уговорами, но не преуспел. Последующие свои действия он сам называет "жестокими". Жестокость эта