Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

В «Опасной идее Дарвина» (Darwin's Dangerous Idea)Дэниел Деннетт убедительно доказывает, что эволюция путем естественного отбора — это «лучшая единичная идея, которая когда-либо пришла кому-то на ум», потому что она «унифицирует косм жизни, значения и цели с космом пространства и времени, причины и следствия, механизма и физического закона». На самом деле достижение Дарвина — особенно в соединении с генетикой Менделя — сделало всю последующую биологию странно переходящей от захватывающего к скучному, по крайней мере с философской точки зрения (хотя, как я доказываю в этой книге, эволюционная биология дает ограниченную способность проникновения в человеческую природу). Даже обнаружение Уотсоном и Криком двойной спирали, хотя оно и имело огромные практические последствия, просто открыло механические основы наследственности; не требовалось никакого существенного пересмотра нового синтеза.

Что касается моей дискуссии с Острикером, то моя позиция такова: космологи никогда не превзойдут теорию Большого Взрыва, которая, в основном, утверждает, что Вселенная расширяется и когда-то была гораздо меньше, горячее и плотнее, чем сегодня. Теория дает связный рассказ со скрытыми намеками на историю Вселенной. У Вселенной было начало, и она может иметь конец (хотя у космологов может никогда не найтись достаточно доказательств, чтобы решить последний вопрос окончательно). Что может быть более глубоким, более значимым, чем это?

В противоположность вышесказанному наиболее вероятное решение проблемы темной материи не столь существенно. Космологи утверждают, что движения отдельных галактик и галактических скоплений лучше всего объясняются исходя из того, что галактики содержат пыль, мертвые звезды и другие обычные формы материи, которые нельзя увидеть в телескопы. Есть и еще более драматические версии проблемы темной материи, допускающие теоретически, что до 99 процентов Вселенной состоит из какой-то экзотической материи, отличной от всего, что мы знаем здесь, на Земле. Но эти версии надувания и других притянутых за уши космических предположений никогда не будут подтверждены по причинам, подробно рассмотренным в главе 4.

Что там с прикладной наукой?

Пара критиков обвинили меня в пренебрежении прикладной наукой (и косвенно в клевете). На самом деле, я думаю, можно твердо доказать, что прикладная наука тоже быстро приближается к своим границам. Например, когда-то казалось неизбежным, что знания физиков о ядерном синтезе, которые дали нам водородную бомбу, также дадут чистый, экономичный, безграничный источник энергии. На протяжении десятилетий исследователи синтеза говорили: «Продолжайте давать деньги, и через 20 лет мы дадим вам энергию, такую дешевую, что на нее не нужно будет ставить счетчик». Но в последние несколько лет Соединенные Штаты значительно сократили статью бюджета на эти исследования. Даже самые оптимистичные исследователи теперь предсказывают, что потребуется по меньшей мере 50 лет, чтобы построить экономически жизнеспособные реакторы синтеза. Реалисты признают, что энергия синтеза — это мечта, которая, возможно, никогда не будет реализована: технические, экономические и политические препятствия слишком велики, чтобы их преодолеть.

Если обратиться к прикладной биологии, то ее конечная точка безусловно — человеческое бессмертие. Возможность того, что ученые смогут идентифицировать, а затем остановить механизмы, лежащие в основе старения, — это любимая тема авторов, пишущих о науке. Можно было бы получить большую уверенность в способности ученых разгадать загадку старения, если бы они добились больших успехов с проблемой, которая считается менее сложной, — с раком. С тех пор как в 1971 году президент Ричард Никсон официально объявил «войну раку», США потратили около 30 миллиардов долларов на исследования, но смертность от рака с тех пор увеличиласьна 6 процентов. Лечение тоже мало изменилось. Врачи все еще удаляют раковые опухоли хирургическим путем, травят их химиотерапией и жгут радиацией. Может, когда-нибудь наши исследования дадут результаты, которые избавят человечество от рака. Может, и нет. Может, рак — и как следствие смертность — это просто слишком сложная проблема для решения.

Парадоксально, но неспособность биологии победить смерть может быть ее самой яркой надеждой. В «Текнолоджи Ревью» за ноябрь — декабрь 1995 года Харви Сапольски (Harvey Sapolsky), профессор социальной политики из Массачусетского технологического института, отметил, что главным оправданием финансирования науки после Второй мировой войны была национальная безопасность, точнее — холодная война. Теперь, когда у ученых больше нет империи зла, чтобы оправдывать свои огромные бюджеты, спрашивает Сапольски, что может послужить заменой? И сам отвечает: смертность. Большинство людей думают, что хорошо бы жить дольше и, может, даже вечно. А самый лучший повод сделать бессмертие главной целью науки, говорит Сапольски, заключается в том, что оно почти точно недостижимо, так что ученые будут получать средства для дальнейших исследований вечно.

Что там с человеческим разумом?

В статье, опубликованной в 1996 году, Дэвид Линдли (David Lindley), автор, пишущий о науке, допускает, что физика и космология вполне могли зайти в тупик. Это признание не было особо удивительным, учитывая, что Линдли написал книгу под названием «Конец физики» (The End of Physics). Но он тем не менее утверждал, что исследования человеческого разума — хотя и находящиеся теперь в «донаучном» состоянии, когда ученые даже не могут согласиться по вопросу, что точно они изучают, — могут в конце концов дать мощную новую парадигму. Может быть. Но неспособность науки продвинуться за парадигму Фрейда не вселяет больших надежд.

Наука о разуме — в определенном отношении — стала гораздо более эмпирической и менее созерцательной с тех пор, как Фрейд столетие назад ввел психоанализ. Мы приобрели удивительную способность зондировать мозг при помощи микроэлектродов, магнитно-резонансной интраскопии и томографии на основе позитронного излучения. Но это не привело ни к глубокому проникновению в суть интеллекта, ни к серьезному прогрессу в лечении, как я попытался показать в статье под названием «Почему Фрейд не умер», опубликованной в декабрьском номере «Сайентифик Америкен» за 1996 год. Причина, по которой психологи, философы и другие ученые все еще занимаются затянувшимися дебатами по поводу работы Фрейда, заключается в том, что не появилось никакой бесспорно превосходящей теории или терапии мозга — как психологической, так и фармакологической — для замены психоанализа раз и навсегда.

Некоторые ученые думают, что лучшей надеждой на объединяющую парадигму мозга может быть дарвиновская теория, которая в своем последнем воплощении называется эволюционной психологией. В главе 6 я процитировал жалобу Наума Хомского на то, что «дарвиновская теория настолько свободна, что может включить все, что открывают ученые». Этот момент является критическим, и я тщательно его разбирал в статье под названием «Новые социальные дарвинисты», опубликованной в октябрьском номере «Сайентифик Америкен» за 1995 год. Главной контрпарадигмой эволюционной психологии является та, которую можно назвать культурным детерминизмом: скорее культура, а не генетические способности является главным творцом человеческого поведения. Ожидая поддержки своей позиции, культурные детерминисты указывают на огромное разнообразие типов поведения — большая его часть представляется неадаптивной — у носителей различных культур.

В ответ некоторые теоретики эволюции допускают, что конформизм — или «покорность» — это врожденная адаптивная черта. Другими словами, те, кто двигается, — выживают. Лауреат Нобелевской премии Герберт Саймон (Herbert Simon)предполагает, что покорность может объяснить, почему люди подчиняются религиозным догматам, сдерживающим их сексуальность, или сражаются в войнах, когда как личности они получают очень мало, а теряют многое. В то время как гипотеза Саймона толково ассимилирует позицию культуралистов, она также подрывает статус эволюционной психологии как законной науки. Если данное поведение соответствует дарвиновским догмам — прекрасно, если нет, то оно просто демонстрирует нашу покорность. Теория становится опровержимой, поддерживая, таким образом, жалобу Хомского, что дарвиновская теория может объяснить все.