Идеи и интеллектуалы в потоке истории

осмысления и развития (Г. Плеханов, Н. Грот, А. Введенский.), так и к

отторжению (К. Леонтьев, Н. Данилевский).

Во многом благодаря Вл. Соловьеву и разочарованию в интеллигентском радикализме наступает «веховский» период с

доминированием религиозно-философских исканий

(Дм. Мережковский, С. Булгаков, П. Флоренский), эту линию

продолжает послереволюционная эмиграция (Н. Бердяев, П. Струве).

Славянофильская, «византийская», антизападническая традиция

трансформируется в евразийство (П. Савицкий и др.).

В СССР философское пространство монополизируется государственным «марксизмом-ленинизмом», пусть и с

полукрамольными обертонами (А. Лосев, А. Зиновьев, Э. Ильенков,

М. Мамардашвили, Г. Щедровицкий).

Постсоветская ситуация вновь характеризуется сильнейшей

дивергенцией: с «туземным» полюсом державно-патриотического,

имперского, националистического уклона и «провинциальным»

полюсом западнических аналитизма, феноменологии, постмодернизма

и проч.21

20 В основу главы положен текст статьи: Судьба философии в контексте

циклической динамики России // Общественные науки. 2014. № 4. С. 108–

120.

21 Здесь и далее используется разделение «туземной» и «провинциальной»

науки в работе [Соколов, Титаев, 2013а]. Коротко, «туземцы» не признают

ничего, стоющего интеллектуального внимания, вне собственной

национальной традиции, тогда как «провинциалы» (большинство которых,

между прочим, — москвичи и петербуржцы) все внимание и энергию

90

Отвлечемся от содержания философских идей и присмотримся к

структурным характеристикам бытования и развития философии

в России. При таком взгляде обнаруживаются достаточно устойчивые

сквозные черты:

 хрупкость и разорванность поля интеллектуального внимания,

нет упорного сосредоточения на определенном круге проблем

в течение хотя бы одного-двух-трех десятилетий;

 прерывистость (нет единого продолжающегося потока мысли,

в каждый период все начинается будто «с нуля»);

 отсутствие или слабость автономного развития; чрезмерная

зависимость от западной философии, как в подражании, так и

в отвержении; темы и подходы приходят извне;

 воспроизводящаяся периферийность как во вторичной

«провинциальности» обсуждения проблем западной философии,

так и в «туземном» отчуждении от них; обе эти ветви остаются

маргинальными в поле внимания западной и мировой

философии;

 рецидивирующие метания: от вселенских амбиций до

самоуничижения.

В данной главе постараюсь объяснить эту структурную специфику

российской философии на основе теории интеллектуальных сетей

[Коллинз, 2002] и результатов анализа циклической динамики истории

России [Розов, 2011].

Конструктивные рассуждения и выводы относительно факторов и

направлений активности, отвечающих за цельность поля внимания,

последовательное развертывание идей, автономное развитие,

полноценную включенность в западную и мировую философию, будут

содержанием заключительных глав этой книги.

Философия и государственная власть в России:

напряженная драма отношений

Тема отношений между философией и политикой в России

является квинтэссенцией классической темы «интеллигенция и

власть», поскольку философия была и остается средоточием

абстрактных, нравственных, мировоззренческих вопросов, волнующих

интеллигенцию, интеллектуалов, а верховная власть в России,

традиционно авторитарная, была и остается стержнем всей

отечественной политической жизни («русская система власти», см.:

[Пивоваров 2006; Дубовцев, Розов 2007; Розов 2011, гл. 8-9]).

отдают рецепции идей и подходов, поступающих из «столичных»

интеллектуальных центров (почти исключительно западноевропейских и

американских).

91

Начало российской философии иногда относят к XVIII в., но,

строго говоря, это был период массированного идейного импорта, а не

самостоятельного творчества (ср.: [Власенко, 1988; Абрамов,

Коваленко, 1989]). Примерно 200-летняя история взаимоотношений

между верховной властью и российской философией, обретавшей

самосознание как раз в начале XIX

в., настолько драматична,

настолько насыщена скандалами, разрывами, жесткими взаимными

обвинениями, периодами смиренной покорности при тайных изменах,

что напрашивается сама собой брачная метафора.

Здесь верховная власть в России выступает в роли мужа с

патриархальными ухватками, склонностью к угнетающему

гиперконтролю над поведением всех домашних, нетерпимостью к

чужому своеволию, что перемежается как периодами

снисходительности и наплевательства, так и приступами самодурства,

садистской жестокости.

В то же время, российскую философию не удается представить как

единую личность даже с переменчивым нравом. В рамках этой

полушутливой метафоры следует говорить, скорее, о нескольких

женах, содержанках, служанках и даже засланных врагами

соблазнительницах, которые сосуществуют, обычно бранясь друг с

другом, иногда сменяют друг друга, нередко явно или неявно

соревнуются за близость к общему хозяину — к власти, а иногда

мечтают заменить опротивевшего мужа-домостроевца на нового

возлюбленного с захватывающими дух заморскими манерами.

Эту метафору можно развивать и дальше, интерпретируя известные

запреты философии, высылку «философского парохода», репрессии

против философов и гуманитариев как наказания и разводы, а не менее

типичные попытки приспособить философию в качестве

легитимирующей власть и режим идеологии — как новый

официальный брак с жестким подчинением супружницы всем

повелениям авторитарного мужа.

Несмотря на риторическую заманчивость такого подхода, следует

признать, что суть долговременной динамики отношений между

философией и властью в России находится в иной сфере, для анализа

которой лучше подходят макросоциологические модели [Розов, 2009,

2011].

Двушаговый механизм социальной причинности

Крупные социальные, политические и экономические события

влияют на интеллектуальную, в том числе философскую, сферу не за

один шаг (как в полузабытой, но все еще скрыто доминирующей у нас

«ленинской теории отражения»), а за два.

«Вначале политические и экономические изменения ведут к

подъему или упадку материальных институтов, поддерживающих

92

интеллектуалов; религии, монастыри, школы, издательские

рынки претерпевают рост и спад благодаря этим внешним силам.

Затем интеллектуалы приспосабливаются к изменениям

материальных условий и заполняют пространство, доступное для

них согласно закону малых чисел» [Коллинз, 2002, с. 508].

Итак, политические и социально-экономические пертурбации

могут оказывать положительное, стимулирующее влияние на

интеллектуальное творчество, когда сети перестраиваются, но

традиции не прерываются и накопленный потенциал используется для

постановки и решения новых проблем. В таких долговременных

последовательностях при смене многих поколений закономерно

повышаются уровни абстрактности и рефлексии, что составляет

главный стержень и главное достоинство философского мышления

[Коллинз, 2002, гл. 15].

Однако в интеллектуальной истории также известны случаи

прерывания традиций. Обычно это связано с приходом нового

политического режима, утверждающего себя на отрицании символов и

авторитетов прежнего порядка, с разрушением интеллектуальных

центров и репрессиями, а также с наличием могучего геокультурного

соседа, волны влияния которого подавляют местную идейную