Сочинения в двух томах. Том 2

50

Очевидно, что воля или согласие сами по себе никогда не осуществляют передачу собственности и не обусловливают обязанности выполнять обещание (ибо одно и то же рассуждение распространяется на то и на другое), но что воля должна быть выражена словами или знаками, чтобы налагать какие-то обязательства на человека. Такое выражение воли, появившись как ее вспомогательное средство, вскоре становится главной частью обещания, и человек не будет в меньшей степени связан своим словом, если он втайне направит свои помыслы в иную сторону и будет в душе не согласен [со сказанным им ]. Но хотя такое выражение составляет в большинстве случаев полноту обещания, все же так бывает не всегда, и тот, кто использует какое-нибудь выражение, значения которого он не знает и которое он употребляет, не представляя его последствий, конечно, не будет связан им. Мало того, если даже он знает значение этого выражения, но пользуется им только в шутку и сопровождая его такими знаками, которые явно показывают, что он не имеет серьезного намерения связывать себя, то он не будет связан обязанностью исполнить обещанное, ведь необходимо, чтобы слова были полным выражением воли и отсутствовали какие-либо противоречащие знаки. И даже это мы не должны простирать так далеко, чтобы воображать, будто в том случае, когда некто имеет намерение обмануть нас, как мы предполагаем благодаря свойственной нам смекалке на основании определенных знаков, он не связан своим выражением, или словесным обещанием, если мы принимаем таковое; мы должны ограничить это заключение, применяя его лишь в тех случаях, где знаки имеют иную природу, чем знаки обмана. Все эти противоречия легко объяснимы, если справедливость всецело возникает из полезности обществу, но их никогда не объяснит какая-либо иная гипотеза.

Примечательно, что моральные различения иезуитов и других бесцеремонных казуистов, как правило, возникали в ходе рассмотрения некоторых тонкостей в рассуждениях такого рода, как те, что указаны чдесь, и проистекали как из-за привычки к схоластической изощренности, так и из-за испорченности сердца, если можно опереться на авторитет Бейля. Посмотрите в его «Словаре» статью о Лойоле. И почему в человечестве пробудилось такое негодование против этих казуистов? Только потому, что, как понял каждый, человеческое общество не могло бы существовать, если бы возобладала такая практика, и мораль всегда должна согласовываться в большей мере с общественным интересом, чем с философской системой. Если бы какое-либо тайное направление помыслов, сказал бы каждый здравомыслящий человек, могло лишить законной силы договор, то где была бы наша безопасность? И однако, философ-схоласт мог бы подумать, что если там, где, как предполагается, намерение было необходимым, это намерение реально не имело места, то не должны бы иметь место какие-либо последствия и налагаться какие-либо обязанности. Казуистические тонкости не могут быть больше, чем тонкости правоведов, на которые указывалось выше; но так как первые пагубны, а последние безвредны и даже необходимы, то это и обусловливает весьма различный прием, который им оказывают в мире.

Согласно учению Римской Церкви, священник тайным направлением своих помыслов может лишить законной силы любое таинство. Это положение проистекает из строгого и неуклонного следования той очевидной истине, что одни пустые слова без какого-либо значения или намерения говорящего никогда не могут сопровождаться каким-либо действием. Если тот же самый вывод не принимают при рассуждениях относительно гражданских договоров, когда, как это признают, речь идет о гораздо меньших последствиях по сравнению с вечным проклятием тысяч людей, то это всецело проистекает из того, что люди чувствуют опасность и невыгодность данного учения в первом случае. И мы можем, следовательно, убедиться в том, что, какими бы самоуверенными, высокомерными или догматическими ни казались какие-либо суеверия, они никогда не могут внушить сколько-нибудь полное убеждение относительно реальности соответствующих объектов или в какой-либо степени согласовать их с обычными случаями жизни, о которых мы узнаем из повседневного наблюдения и основанного на опыте рассуждения¹⁹.

51

Principia, lib. III²³.

52

Единственный ответ Платона на все возражения, которые могут быть выдвинуты против общности женщин, установленной в его воображаемом государстве, таков: КаМлстха yàp 8т| хобхо xai Aiyexai xai taXéÇexai, 5xi то *ièv ахрШцоу xaA,óv, то ôè ß^aßepov aícrxpóv.— «Seite enim istud et dicitur et dicetur, Id quod utile sit honestum esse, quod autem inutile sit turpe esse».— De Rep, lib. 5, p. 457 ²⁵. И этот принцип будет, несомненно, принят там, где дело идет об общественной пользе, к которой и стремился Платон. И действительно, какой еще иной цели служат все идеи целомудрия и скромности? «Nisi utile est, quod facimus, frustra est gloria»²⁶,—говорит Федр, 3, 17, 12. Ko&ôv xeov ßXaßspcov ouôév,— говорит Плутарх в «De vitioso pudore», 529 f.—«Nihil eoruin quge damnosa sunt, pulchrum est»²⁷. Таково же мнение стоиков: Oaaív ouv

oi Excoixoi aya&ôv eivai axpstatav oi>x ‘éxspav axpskeiaç, œcpéXeiav ièv Aiyovxeç xf)v âpexfjv xai xfjv arcoi)5aiav rcpa^iv.—Sext. Emp., lib. 3, cap. 20 .

53

Правило, согласно которому более легкая упряжка уступает путь более тяжелой, а среди упряжек одного и того же типа пустая уступает нагруженной, основано на удобстве. То, что люди, направляющиеся в столицу, получают преимущество перед теми, кто едет оттуда, основывается, по-видимому, на известной идее высокого достоинства большого города и предпочтении будущего прошлому. По аналогичной же причине пешеход имеет право придерживаться стены, если таковая находится с правой руки, что предупреждает столкновение, которого миролюбивые люди избегают как крайне неприятного и неудобного.

54

Не следует воображать, будто благодаря тому, что неодушевленный объект может быть так же полезен, как и человек, он также в соответствии с данной системой заслуживает названия добродетельного. Чувства, вызываемые полезностью, в этих двух случаях весьма различны, и с привязанностью, уважением, одобрением смешивается одно из них, но не другое. Аналогичным образом неодушевленный объект может иметь красивый цвет и пропорции подобно человеческой фигуре. Но можем ли мы когда-либо любить его? Существует большое количество аффектов и чувств, единственными подлинными объектами которых являются мыслящие, разумные существа. И хотя те же самые качества переносятся и на бесчувственные, неодушевленные объекты, они не возбуждают тех же чувств. Благотворные качества лекарственных трав и минералов действительно иногда называют их благодетельными свойствами, но это результат каприза языка, который не следует принимать в расчет. Ибо хотя и существуют формы одобрения по отношению даже к неодушевленным объектам, если они приносят благо, однако это чувство столь слабо и столь отлично от того, которое направлено на представителей власти или государственных деятелей, которые действуют на благо людей, что такие объекты не следует подводить под тот же самый класс или наименование.

Очень небольшое изменение объекта, даже когда сохраняются его прежние качества, разрушает чувство. Так, та же самая красота, перенесенная на другой пол, не вызывает любовной страсти, если только натура не испорчена в высшей степени.

55

Забвение сыновнего и дочернего долга осуждается человечеством, 7tpoop(DHEvoi><; то цеМ-ov, xai auMoyi£o|ievoi)<;, 6ti to TcapaTtXrjaiov ¿хасгсоц auxcov auyxi)pf)aei³⁰. Неблагодарность по той же причине (хотя она здесь, по-видимому, смешивается с более благородными обстоятельствами), cruvaypcvaxTo6vTa<; piv тш TteXaq, ivaipepovxacc; 6’ etc’ auToix; то TiapaTrXfimov. <bv oTioyiyveTai тц evvoia яар’ ехаатш тоб xa3f]xovio<; 8uvan£W<; xai Sscbpiaq.— Lib. VI, cap. 6³¹. Может быть, историк хотел только сказать, что наша симпатия и человеколюбие были возбуждены соображениями о сходстве нашего положения с положением страдающего лица, что является справедливым соображением.