Космология радости

Так начинает выясняться, что вместо знающего и известного есть просто знание, а вместо действующего и деяния — одно только действие. Разделенная материя и форма становятся единой структурой-в-движении. Поэтому, когда буддисты говорят, что реальность “пуста”, они имеют в виду лишь то, что жизнь, эта структура-в-движении, не проистекает из субстанционального основания и не стремится к таковому. Поначалу это может привести в некоторое замешательство, однако, в принципе, отказаться от традиционных представлений в данном случае не сложнее, нежели от идеи о прозрачных сферах, по которым, как когда-то предполагалось, движутся планеты.

В конце концов этот целостный и вневременной уровень восприятия “дополняет” наш обычный образ мысли и действия в практическом мире; он содержит его, но не устраняет. Однако он преображает его, вселяя понимание, что смысл практического действия — служить вечному настоящему, а не постоянно удаляющемуся будущему, и живому организму, а не механической системе государства и общественного устройства.

Мне кажется, что, кроме спокойного и созерцательного состояния медитации, в нашей жизни должно быть место для чего-то другого, напоминающего духовные практики дервишей. Никто не рискует сойти с ума больше, чем тот, кто в своем уме постоянно: он напоминает стальной мост без гибкости, и поэтому жизнь у него жесткая и ломкая. Манеры и устои западного общества постоянно навязывают нам здравомыслие, и поэтому в нашей жизни нет места для искусства чистой бессмыслицы. Наши развлечения никогда не бывают подлинными, потому что они неизменно рационализированы, и мы развлекаемся лишь потому, что считаем такое времяпровождение полезным для себя, поскольку оно позволяет нам вернуться к работе с новыми силами. В нашей жизни не отведено времени для того, чтобы в благоприятных условиях мы могли полностью отпустить себя. День за днем мы должны покорно тикать, как часы; всякие же “необычные мысли” так пугают нас, что мы сразу же бежим с ними к ближайшему психотерапевту. Наша трудность в том, что мы превратили субботу, священный день отдохновения, во время для потворства рациональности и слушания проповедей вместо того, чтобы в этот день выпускать пар.

Если нашей здравости суждено быть сильной и гибкой, она должна иногда перемежаться периодами полностью спонтанных действий — танца, пения, крика, болтовни, прыганья, стонов и причитаний — короче, периодами деятельности, к которой склоняется весь организм в целом. Никогда нельзя заранее установить физические и моральные ограничения для проявления свободы действий — нельзя указать осмысленные пределы, в которых будет иметь место бессмыслица. Тот, кто иногда дает возможность проявиться своей характерной иррациональности, никогда не будет казаться подавленным и скучающим, но — и это намного важнее — откроет каналы, по которым его сознание будет наполняться созидательной и разумной энергией. Вот почему свободные ассоциации столь важны в процессе психотерапии; они имеют лишь одно ограничение — они вербальны. Функция этих периодов бессмысленной деятельности не столько в том, чтобы дать выход спертым эмоциям и неиспользованным психическим энергиям, сколько в том, чтобы привести в движение механизмы спонтанного самовыражения, проявления которых поначалу могут показаться бессмысленными, но впоследствии приобретут разумные черты.

Упорядоченные спонтанные действия, как правило, кажутся насильственными, совершаемыми в дуалистическом стиле — путем принуждения себя с помощью воли, которая якобы отличается от остального организма. Однако целостные и интегрированные представления о человеческой природе требуют нового подхода к дисциплине — упорядочивании не насильственных, а спонтанных действий. Важно видеть дисциплину не как инструмент, которым воля пользуется для подчинения организма, а как систему, под которую организм подстраивается сам. В противном случае, чисто механические и организационные цели системы станут более важными, нежели цели организма. Так мы оказываемся в ситуации, когда человек существует для отдыха, а не отдых для человека. Однако прежде чем спонтанное действие выразится в упорядоченной форме, должен прийти в движение поток. Это означает, что мы должны обладать намного большей чувствительностью в отношении всего, что хочет сделать наш организм, и научиться реагировать на его внутренние побуждения.

Наш язык, можно сказать, обязывает нас выражать эту точку зрения неправильно — так, будто “мы”, которые должны быть чутки в отношении намерений организма, которые должны своевременно реагировать на его побуждения, являемся чем-то отличным от организма. К несчастью, наши выражения построены по тому же принципу, что и социальный вымысел, отделяющий сознательное внимание от остального мира и делающий его независимым действующим лицом, которое направляет наши действия. Таким образом мы остаемся в неведении относительного того, чем является наше эго, действующее лицо или сознательная воля. Мы не видим, что эго — не биологическая и даже не психологическая реальность, а такая же социальная условность, как промежутки времени, отсчитываемые по часам. Дело в том, что, работающая вопреки инстинктам, сознательная воля, в совокупности с личностью, или ролью, которую индивид унаследовал от родителей, учителей и знакомых, представляют собой внутреннее проявление, сознательное эхо предъявляемых к нему социальных требований. Это воображаемое, сфабрикованное обществом “я” работает против организма, естество которого выросло биологически. Прививая ребенку фиктивное “я”, родители учат его контролировать себя и подчиняться требованиям общественной жизни.

На первый взгляд, эго кажется хорошо сработанным и крайне необходимым устройством для поддержания социального порядка, основанного на личной ответственности. В действительности же, эго представляет собой суетливое нерасторопное создание, порождающее намного больше проблем, нежели оно в состоянии разрешить. В той мере, в которой общество учит индивида отождествлять себя с отделенной от организма контролирующей волей, оно лишь усиливает чувство его отчужденности от себя и других. По большому счету, оно усугубляет проблему, которую призвано решать, поскольку создает тип личности, в которой сильное чувство ответственности совмещается с острым чувством оторванности.

Мистическое переживание, независимо от того, вызвано ли оно препаратами или как-то по-другому, позволяет индивиду быть столь открытым и чувствительным в отношении органической реальности, что его эго начинает казаться прозрачной абстракцией, которой оно на деле и является. На месте эго возникает (особенно на поздних стадиях психоделического переживания) сильное ощущение единства с другими, которое, возможно, сродни тому, что присуще птицам, когда во время полета в ключе они поворачивают все вместе, как одно существо. Подобное ощущение, несомненно, дает намного лучшие основания для всеобщей любви и благополучия, нежели иллюзия отдельной воли.

Воздействие психоделиков, кажется, проявляется еще и в том, что они ослабляют защитные психические механизмы, не притупляя при этом восприятия, как происходит в случае употребления алкоголя. Мы начинаем осознавать то, против чего защищаем себя в обычном состоянии, что, по-видимому, может служить объяснением, почему на ранних стадиях эксперимента человек легко поддается беспокойству. Когда же защитные механизмы оставлены позади, мы начинаем видеть не галлюцинации, а аспекты реальности, обычно упускаемые из виду, — в том числе чувство социального единства, которое было давно потеряно цивилизованным человеком. Чтобы вернуть себе это чувство, мы не должны отказываться от культуры и возвращаться на первобытный уровень, так как ни при психоделическом, ни при обычном мистическом переживании человек не утрачивает привычек и представлений, являющихся достоянием цивилизации.

Я отметил, что в подобных переживаниях мы получаем проблески понимания, которым нужно следовать в медитациях. Существуют ли другие пути, следуя по которым мы можем, даже без помощи психоделиков, приходить к такому же чувству единства с другими людьми? Культурный человек Запада обладает вполне оправданной нелюбовью к толпе, к потере себя в “массовом сознании”. Однако между бесформенной толпой и органическим социальным окружением имеется громадное различие. Органическое социальное окружение представляет собой относительно небольшой коллектив, каждый член которого общается со всеми остальными, тогда как толпа — это довольно большая группа, члены которой общаются только с лидером. В силу особенностей своей организации толпа не является целостным организмом. Считать людей “массами” означает видеть в них существа, не достигшие человеческого уровня развития.