Тропами карибу

– Вот запел один, специально для тебя, – сказал Крис и, не меняя интонации, добавил: – А вон стадо оленей с оленятами.

Мы поднялись с биноклями в руках. В восточной части горизонта вырастали фигурки оленей – около семидесяти взрослых животных, из них половина с детенышами. Неужели это то, чего мы ждали? Неужели это самки?

Нас затрясло как в лихорадке. Крис ринулся с кинокамерой навстречу животным, забыв взять с собой катушки с пленкой. Я догнала его и вручила их.

Он только улыбнулся в ответ. Вернувшись к своей укладке, я обнаружила кассетодержатель. Повесив его себе на шею, я взвалила на плечи поклажу.

Когда я догнала Криса, он уже снимал вовсю. Я услышала крик олененка низкое дрожащее носовое «ма». Крик был короткий? Ему ответили частые крики басом. Олени стояли под нами на островке снега – чаща темных ног и падающие от них длинные утренние тени.

Оленей что-то тревожило, они встряхивались, тыкались мордами в снег.

Полдюжины самок с детенышами направились по широкому, дрожащему от марева взгорью на юго-запад. Четверть часа спустя одна из них как угорелая примчалась обратно. Насколько нам было известно, здесь был единственный островок снега на много миль вокруг – единственное прибежище от оводов.

Должно быть, оленей изводили носовые оводы, откладывающие яйца у них в ноздрях. Позднее их будут изводить кожные оводы, кладущие яйца на спине И на боках.

В последний день миграции самцов мы наблюдали жалкую сцену. В тот день мы сделали вылазку в нагорную тундру. Утром, перед тем как мы покинули лагерь, мимо Нолука прошло триста оленей. Но в горах за весь день мы встретили лишь дюжину. Это были самцы, которые стояли порознь на заснеженных горных склонах, пряча ноздри в снег. Каждый олень стоял так в течение нескольких минут, потом ложился, словно в изнеможении, но тут же вскакивал, тряс головой и снова прятал морду в снег. Мы нашли одного мертвого оленя, его ноздри были забиты множеством красноватых личинок, по всей вероятности носового овода.

Но вот внизу, в тундре, раздался крик, похожий на пронзительное мяуканье, и мимо нас, описывая круг, пролетели пять длиннохвостых поморников, явно чем – то обеспокоенных. Быть может, жара донимала и их? Все события этого дня были отмечены какой-то отрывочностью и неуловимой напряженностью.

Вскоре Крис решил уйти из этих мест, и меня глубоко разочаровали слова, которые он при этом произнес. Когда самки покинули снежный островок и направились в горы на юго-запад, Крис двинулся на восток навстречу прибывающим оленям, если только они действительно шли оттуда.

– Не похоже, чтобы это была миграция самок с детенышами, – заметил он.

– Вероятнее всего, самки просто хотят подвести детенышей поближе к горам, чтобы спастись от оводов.

Я отправилась к основному лагерю. По пути мне дважды попадались олени, и эти встречи еще резче подчеркнули особую напряженность и необычность дня.

Одинокий молодой олень, завидя меня, галопом пустился мне навстречу, шумно храпя, словно лошадь. Принял ли он меня за своего потерянного собрата? Мне стало как-то дико, словно я сама превратилась в оленя; хотелось попятиться, убежать. В конце концов олень понял, что перед ним существо не его породы, отбежал на несколько шагов и замер, наблюдая, как я иду своим путем.

А вскоре последовал другой замечательный эпизод. Я спускалась по склону горы. Вдоль ее подножья рысью бежала вереница оленей – самцов. Внезапно один из них отделился от строя и, не меняя аллюра, словно по зову, повернул под прямым углом и направился вверх по горному склону. За этим маневром крылась такая осведомленность, что мне стало прямо-таки жутко. Здесь была единственная гора на многие мили вокруг, на ней мог быть снег, и олень это знал. Я обернулась и наблюдала за ним, пока он не нашел островок снега, только что покинутый самками.

Вернувшись к палатке, я осталась на воле, несмотря на жару. Отдельные стада и олени – одиночки продолжали идти с востока. Два самца бросились в озеро и поплыли. Четыре оленя, обезумев от оводов, мчались во весь опор; издали казалось, будто изо рта у них что-то свисает. Когда они приблизились, я увидела, что у них низко отвисли челюсти.

Потом мне довелось наблюдать странное и жалкое зрелище, хотя жалости я не испытала – только удивление, как перед лицом события, грандиозность которого исключает всякую жалость. Между палаткой и горой в зыбком горячем мареве гуськом прошли шестьдесят рослых самцов, держа путь на запад, как и все олени в тот день. Они шли быстро – страшно, безжалостно быстро. А следом за ними, галопом, стараясь не отстать, бежали две самки с детенышем.

Насколько я заметила, самкам и олененку стоило чудовищных усилий поспевать за самцами, от которых их отделял интервал в двести ярдов.

Тут появился Крис.

– Здесь неподалеку олененок, пойдем, поможешь мне. Хочу привести его сюда.

Крис наблюдал за ним в течение двух часов. Олененок лежал один в тундре к востоку от косы. Дважды вблизи него проходили одиночные самки. Олененок с трудом вставал на свои длинные ноги и бросался к какой-либо самке, отчаянно пытаясь пристроиться к ней. И каждый раз самка дико шарахалась от детеныша, а одна даже встала на дыбы и ударила его. Олененок рухнул на землю и, совершенно выбившись из сил, лежал не шевелясь. Возможно ли, чтобы мать, по ошибке пристав к стаду быстро передвигающихся самцов, бросила его?

В Штатах, увидев одинокого олененка, мы бы и не подумали беспокоиться за его судьбу. В таких случаях матка обычно кормится где-нибудь поблизости и должна скоро вернуться. Но здесь, в Арктике, на путях великой миграции, нам почему-то казалось, что самка, вынужденная решать, остаться ли с теряющим силы детенышем или догонять уходящее стадо, должна предпочесть стадо.

Часть пути олененок, согласно обычаю всех оленят, сам шел за нами, часть пути его пришлось тащить. Крис привязал его в тени палатки. Я попробовала напоить его теплым молоком из фланелевой соски. Пахнущее человеческими руками и тряпкой молоко внушало ему отвращение. Зато он водил носом по зеленому мху, слизывая капли пролитого молока.

Олененок заметался, зацепился крупным раздвоенным копытом за растяжку палатки и застыл в безучастной позе, понурив голову, глядя прямо перед собой и бог знает как воспринимая все эти чуждые, навечно бессмысленные, непонятные и неживые для него звуки, намерения и запахи вокруг, беспомощный в логовище хищников. Я тихонько погладила его. Он сделал чуть заметное движение крайнего отвращения.

Его нельзя было назвать милым, славным, «хорошулькой», он был всего-навсего животным, предельно приспособленным к жестокому существованию в тундре. Его длинные ноги должны были поспевать за самцами. «В Арктике нет младенцев», – подумала я.

Крис с нежностью взглянул на олененка.

– Когда прилетит «Норсман», – сказал он, – мы заберем его с собой.

Я промолчала. Олененок лежал с потухшим взглядом, словно при смерти, потом опять стал метаться. Крис понял, что у нас он не выживет.

– Как легко они теряют волю к жизни, – сказал он. – Пусть лучше умрет свободным.

Мы отвели олененка туда, где нашли его. Он оживился, его глаза заблестели. Со слабым криком побежал он в тундру ожидать то единственное существо, которое должно несомненно придет спасти жизнь, еще теплившуюся в нем..

После миграции тундра изборождена параллельными бороздами – следами оленей.

В восемь часов вечера солнце скрылось за серую тучу, над тундрой разлился сумрачный свет. С запада показалась самка. Быстрой рысью она почти вплотную пробежала мимо одиночного самца, шедшего по ходу миграции, не обратив на него внимания. Время от времени пригибая морду к земле, словно принюхиваясь, она торопливо и целеустремленно двигалась вспять против хода миграции.

– Она найдет его, – сказал Крис.

Его глаза сияли. Мне показалось, что он молился перед этим.

В тот день мы поняли, что жара в Арктике более страшна, чем тучи и ветер.

Еще до полудня Крис принял решение. Стада, проходившие мимо нас, были всего лишь случайными, боковыми завихрениями основного потока миграции, где бы он ни протекал. Но нам было достаточно и этого: Крис уже заснял оленят.