Тропами карибу

К счастью, до хребта Брукса не дошли ни пожары, ни домашние олени.

Настоящая тундра не горит.

Наутро нам не пришлось выйти в обратный путь. Проснувшись, мы увидели у себя под носом сотни четыре оленей. Более сотни их лежало между нашей палаткой и горами, а с востока набегала очередная волна.

Весь день мы пробыли в напряжении. Все наши мелкие заботы потонули в благоговейном трепете перед этим великим переселением. Крис заснял пробегавшего мимо песца. Сидя на пороге веранды, я с помощью фланелевых заплат возрождала наши шерстяные носки; у меня чудом нашлось с ярд лишней материи. «Наш» подорожник что-то клевал у моих ног. Крис вырезал из дерева катушку и обкорнал сеть для ловли хариусов; сеть прибыла к нам в посылке и оказалась слишком большой.

Однако причиной напряжения была неопределенность ситуации, в которой мы оказались. Создалась она волей стихийных, природных обстоятельств. Мы должны были принять решение, от которого зависела вся дальнейшая работа Криса, причем принять это решение лишь на основании того, что было у нас перед глазами. Крису хотелось снять новорожденных оленят, и тут вставал вопрос: последуют ли самки и оленята за самцами? Пристроились ли к миграции самцов те самки, что прошли в мае на запад, а потом снова на восток?

У нас было основание думать, что дело обстоит именно так. Вместе с самцами теперь проходило все больше «подростков» и годовалых оленят.

Естественно – по крайней мере для людей – было предположить, что матери последуют за малышами.

На следующее утро, проснувшись, Крис весело сказал:

– Похоже, пора вставать и гадать на кофейной гуще, как поведут себя олени.

Но я – то знала, как неспокойно у него на душе, и всячески шевелила мозгами, чтобы помочь ему. Вкратце я перебрала все возможности.

– Самки и новорожденные могли еще не дойти до нас.

Или, может, они уже идут к нам. Или проходят где – то мимо.

А может, малыши вообще еще не родились.

Крис засмеялся и поцеловал меня.

– Ты попала пальцем в небо. – И уже серьезно продол жал: – Вся беда в том, что не знаешь, как быть. Вот если бы прилетел сейчас самолет, облетел тундру, определил местонахождение самок и сбросил нам записку!

Почему мы не взяли раньше книгу и не выяснили все интересующие нас вопросы? Вообще – то мы читали одну книгу, читали ее как Библию, но она «не дошла» до нас. В прошлом году на пароходе, впервые направляясь на Аляску, мы прочли книгу доктора Адольфа Мюри «Волки горы Мак-Кинли». Но чтобы книга ожила для тебя, надо испытать все самому. Тогда каждый сообщаемый факт будет равносилен двадцати, всему «антуражу».

Прибыв на Аляску, мы залезли в самую глушь, и, когда выяснилось, что именно нужно знать, книг под рукой уже не оказалось. А нынешней весной, когда Крис экспромтом решил попытать счастья на оленях, мы так быстро напали на их след, что не имели ни времени, ни возможности порыться в книгах.

В диких местах человек лишен важнейшего орудия своей власти над природой, которое он для себя выковал и без которого трудно представить себе его жизнь, до такой степени человек от него зависит. Это орудие способность предвидеть. У нас его не было. Мы должны были решать, как быть, – уходить или оставаться – на основании того, что происходило перед нашими глазами.

Мы решили остаться. Крис сказал:

– Подождем с недельку олених. Если они не явятся, мы еще успеем пройти через горы и спуститься вниз по Кугуруроку, до того как Томми прилетит туда.

Оленята

Неделя ожидания была отмечена великими событиями в природе, но отнюдь не появлением оленят. Миграция близилась к концу. По оценке Криса, мимо нас прошло тысяч двенадцать оленей, преимущественно самцы с бархатистыми рогами.

Теперь в мире тундры владычил Великий свет. Птицы спали при солнечном свете, когда он лился с севера, низкий и золотой. Снег исчез, – возможно, многие и не подозревают, что в Арктике он летом сходит. Далеко на юге, в умеренном поясе, горы Аляски все лето лежат под снегом и льдом. Здесь же, в суровой Арктике, неглубокий снег быстро тает под лучами незаходящего солнца.

Мои глаза устали от однообразия. Я тосковала по мягкой тьме и звездам умеренного пояса. Человек здесь никогда не пошлет приветственный клич бледному рассветному небу, раздающемуся вширь высоко над горами. Какая здесь может родиться поэзия? Во всяком случае, не романтическая. Разве что-либо величественно – далекое от наивной игры в таинственность. Здесь, под незаходящим солнцем, чувствуешь стремительно бьющийся пульс самой жизни.

Ветер немилосердно рвал палатку. Она все время дрожала и тряслась, хотя растяжки удерживали ее за все петли, включая те, что были вделаны в тесьму, пришитую посередине. Было жутко оставаться одной в лагере, когда налетал шквал и озеро покрывалось белыми барашками, а Крис отсутствовал и некому было поглубже загнать в землю железные костыли, потуже натянуть веревки и укрепить остов веранды.

Однажды вечером он вернулся со съемки в предгорье, где было потише, и, как мне показалось, был немало удивлен буйством ветра здесь, внизу. Однако, поужинав, он лег спать и мгновенно заснул. Я, признаться, ждала, что он полежит немного не засыпая, чтобы убедиться, насколько прочно сделано наше жилище. Не тут – то было. Несмотря на все толчки, тычки и швырки ветра, от которых палатка ходила ходуном, он спал. «Раз так, должно быть, все в порядке», – подумала я и тоже заснула. Испугалась я лишь задним числом, поутру, когда он сказал:

– Похоже, мы любую минуту могли оказаться среди тундры без крыши над головой.

В ночь на Иванов день, перед самой полночью, нас разбудили яростные порывы ветра. Под его резкими, сильными ударами палатка трепыхалась, как полевка в зубах росомахи. Небо было сплошь затянуто свинцовыми тучами, лишь низко на севере виднелось окно, в которое лился золотистый свет. (Ночное солнце имеет более теплый оттенок, чем дневное.)

С безрассудной решимостью, презрев всякое нормирование, я приготовила кварту сухого молока – оно было у нас уже на исходе, – и мы торжественно отметили день летнего солнцестояния.

– Полночный сумрак в Фэрбенксе куда таинственнее здешнего полночного солнца. Тут это просто солнечный свет.

Совсем как часов в пять вечера солнечным июньским днем в горах Олимпик, – заметил Крис.

В течение всего Иванова дня дул шквальный ветер. Веранда тряслась.

Палатка приплясывала на месте. Растяжки были туго натянуты. Какая – то береговая птица мяукала назойливо и отрывисто, как испуганный котенок, заглушая крики уток. В тундре было шумно и оживленно.

Мы освобождались из плена. У южного берега озера открылось разводье широкая полоса темно-синей воды, по которой гуляли белые барашки. Всякий раз, покидая палатку, я слышала необычный звук – плеск волн о берег, движение, бульканье и хлюпанье воды.

Вечером, когда мы ложились спать, озеро еще было покрыто льдом, если не считать широких, постоянно меняющих очертания разводьев. Утром Крис разбудил меня.

– Лед исчез, – бесстрастно – ликующим тоном произнес он. – Льда больше нет.

Ледолом кончился. Самолеты снова могли приземляться в тундре.

Неделя ожидания прошла. Огорченные и разочарованные тем, что оленихи не появились, мы отправились обратно в горы, чтобы потом спуститься по Кугуруроку к Ноатаку.

Поднимаясь в горы, мы остановились передохнуть и, оглянувшись назад, увидели нечто необычайное. В зеленой безбрежности тундры озеро стояло синее и неподвижное, отражая в себе небо, – таким мы его еще не знали. Это была зловещая примета, но мы об этом еще не догадывались.

На первой же каменистой площадке за южной грядой холмов мы сняли с плеч поклажу и присели отдохнуть. Навстречу нам, что-то выклевывая среди бледно – лиловых, кремовых, пурпурных и розовых цветов, скакал подорожник.

– Они больше не поют, – с сожалением сказала я.

Но как раз в этот момент раздалась песнь подорожника, планирующего к земле.