Студентка с обложки

Не проходит и пяти минут, как возвращаются две из шести, за ними три, потом еще одна. Текут слезы, щеки красные, и только последняя девушка более или менее держит себя в руках. Двадцать четыре девушки прикидывают: пять «нет», одна «может быть».

Я в следующей группе. За сценой Карлотта вручает каждой ламинированную карточку с номером.

— Несколько правил, — речитативом произносит она. — Первое: вам запрещается смотреть на мистера Конти. Второе: вам нельзя говорить с мистером Конти, за исключением ответов на прямой вопрос. Третье: вам нельзя улыбаться без спроса. Четвертое: вы должны выплюнуть жевательную резинку. Пятое: никаких украшений.

Карлотта замолкает. Ее глаза впиваются в руку девушки рядом со мной.

— Снять! — резко говорит она.

Девушка сжимается.

— Это… это обручальное кольцо, — говорит она с запинкой по-английски. — Не снимать.

Карлотта протягивает руку. Нет! Как только обручальное кольцо снимают — болезненный процесс, судя по всему, — она продолжает:

— И шестое правило, последнее: держите глаза открытыми.

Смысл этого правила доходит до меня лишь через десять секунд, после того, как Карлотта приказывает нам пройти сквозь тяжелый занавес. Мы в темном зале, на подиуме, где так ярко, что кажется, будто мы идем по электрической лампочке. Глаза слезятся и щурятся.

— Стоп! — басит кто-то. — Тито? — Разойдитесь.

Мы расходимся по горизонтальной части подиума в форме буквы «Т».

— Номера три, пять, два — свободны, — говорит голос.

Номер два убегает, уже хлюпая носом. Я поворачиваю к себе карточку: забыла свой номер.

— Numero uno, не двигайтесь! Держите номера сбоку!

Несколько минут мы стоим втроем, нагие под жаркими лампами, а люди, которых мы не видим, говорят о нас, тихо, но оживленно.

Вот и все. Это Тито Конти.

— Хорошо, теперь пройдитесь, пожалуйста, начиная с numero uno.

Крест, накрест! Я крадусь! Я веду нашу группку по подиуму вперед и назад.

— Номер шесть, вы свободны. Номера один и четыре, станьте шире.

Я еще здесь — невероятно. Я смотрю в аудиторию. Мои глаза уже достаточно привыкли к этому свету, чтобы рассмотреть тела, которым принадлежат голоса. В трех рядах от меня — мистер Конти, такой же загорелый и красивый, как на фотографиях, в белой хлопчатобумажной рубашке, с ослепительно белыми зубами. Его окружает несколько сотрудников, одетых в разные оттенки серого: солнце и планеты.

— Не смотрите на мистера Конти! — шепчет Карлотта.

Точно, правило номер один. Я перевожу взгляд на какие-то пустые сиденья. Глаза жжет, но я пытаюсь держать их открытыми. В это время мистер Конти и его свита продолжают говорить, их голоса становятся все громче, вскоре они даже не пытаются от нас что-то скрывать.

— Numero quattro… Numero uno… Numero quattro. — Я почти ничего не понимаю, пока не слышу «cellulite… cellulite… cellulite…» — слово, которое, очевидно, вместе с «Колой» и «о'кей» стало частью всеобщего языка.

Вот и все. Это Тито Конти.

— Numero uno: повернитесь лицом к задней стене!

Я почти ничего не понимаю, в отличие от quattro. Она опускает голову, глаза красноречиво блестят. Похоже, она вот-вот расплачется.

— Numero quattro! Подбородок поднять! — басит голос.

Quattro становится по стойке «смирно».

— Grasso… cellulite… gamba, — жир… целлюлит… ноги, говорят голоса. Это я.

— Улыбнитесь!

— Brutto denti… brutto… multo brutto. — Плохие зубы… уродливые… очень уродливые.

Это про quattro. По ее щеке скатывается слеза.

— Numero uno, повернитесь лицом! Numero quattro, повернитесь спиной!

Вот и все. Это Тито Конти.

— Numero quattro, перестаньте рыдать!

Это какой-то бред.

— Нет!

Я это не просто подумала. Не прошептала. Я сказала это вслух. Громко.

— Ш-ш-ш! — шипит Карлотта.

Я прикрываю глаза рукой.

— Опустите руку! — басит Конти.

— Нет! — говорю я.

Я будто сорвалась с привязи. Я подхожу к краю сцены, не отводя глаз от дизайнера.

— Мы от вас в пяти футах — в пяти долбаных футах, — а вы говорите о моем целлюлите?! И о зубах этой девушки? Да она же красотка! Вы что, совсем?

На всех лицах написан тот же самый вопрос, только адресован он мне.

Вот именно. Я поворачиваюсь к numero quattro и неожиданно чувствую себя гораздо спокойнее:

— А мы что, тоже совсем? Неужели нам так страшно хочется работать у этого козла, что мы терпим такое обращение? Да нас тут за дерьмо держат!

Никто не двигается. Никто не моргает. Быстрые шаги Карлотты удаляются по коридору.

— Но не я. — Я поднимаю табличку с номером. — Не я! — Я хватаю картонку обеими руками. Я уже не прикрываю глаз, а тут очень светло — до невозможности, — и все-таки задираю подбородок, задираю высоко. И рву картонку. Numero uno с треском рвется пополам. — С меня хватит! Больше я сюда ни ногой!

Огромные диваны в цветочных чехлах, коврики в стиле «обюссон», люстры с бусами, старый кофр с проволочной клеткой для птиц наверху. Такое впечатление, будто агентство «Шик» подверглось нападению бабушек. Я осматриваю новый пейзаж, стоя в нескольких футах от Байрона, который водит по офису незнакомую мне девушку.

— Это называется винтаж — просто шик! Разве не идеально? — восклицает он. — Писк моды! Из Англии! Хотя, должен сказать, я и не думал, что так дорого облупить краску! Ну, как бы то ни было… о!

Байрон видит меня и бледнеет. Потом указывает на свой офис.

— Ты! Сюда!

Я прохожу к новому стулу из старой кожи. Байрон захлопывает дверь.

— Где ты была?

— В Балзаме.

— Эмили, ты ушла от Тито Конти, величайшего дизайнера Италии… Ты понимаешь, какая это ошибка? Огромная ошибка, огромная! От которой ты можешь не оправиться в течение всей карьеры. А потом взяла и поехала домой?!

— Я ухожу из моделей, — ровным голосом говорю я. — Я бросаю работу.

Долгое время Байрон просто смотрит на меня. Потом подходит и приподнимает прядь волос.

— У тебя концы чуть посеклись, хорошо бы подстричь.

— Э-э, спасибо.

Я приглаживаю волосы.

Он хватает меня за руку.

— Ты грызла ногти?

Я сжимаю руку в кулак.

— Угу.

Он берет меня за подбородок.

— У тебя отек? Личико немного одутловатое…

— Байрон! — Я отставляю стул назад. — Ты меня не слышал? Я ухожу — я покончила с этой работой. Все! Я пришла, чтобы это тебе сказать!

— Понятно…

Байрон заходит за стол, садится и принимается рассматривать манжету своих брюк. Стоит прохладный октябрьский день, и он выглядит соответственно: разные оттенки золота, включая новое мелирование, которое сверкает в лучах закатного солнца. Я словно разговариваю с «Оскаром».

— Значит, ты не хочешь узнать о том, что никто на тебя не разозлился, потому что я об этом позаботился, — продолжает он, — или что теперь тебя ждет самая крупная работа в жизни, верно?

Несколько секунд мы в патовой ситуации — притворное равнодушие против притворного безразличия. Уф-ф.

— Какая работа?

Он показывает мне концептуальный рисунок. Там написано: «Менаж Колонь» — удовольствие надо разделять». Изображен полуголый мужчина с двумя длинноволосыми искусительницами в коротеньких шелковых комбинашках. Лицом к объективу только одна.

— Это следующие духи «Голтье» после «Ле маль», — объясняет Байрон. — Компания придает им очень большое значение благодаря научной компоненте. Они якобы меняют твои феромоны, чтобы они привлекали его феромоны, а его феромоны — чтобы они привлекали твои феромоны, что-то в этом роде, — объясняет он. — В общем, этот аромат делали семь лет. Семь! Это же возраст брака! И теперь он готов и будет продаваться по всему миру. Нет нужды говорить, что «Голтье» ожидают большого резонанса. А это значит — огромный бюджет на рекламу и правильная девушка. Деньги у них есть. Девушку ищут уже несколько месяцев, как они сказали, а с недавних пор снова и снова им приходит на ум одно имя: Эмили Вудс.