Любовь в ритме танго

Однажды солнечным весенним вечером мы отправились за покупками, а когда выходили из магазина с пакетами наперевес, небо за пару минут потемнело и началась сильная гроза, одна из тех, что быстро заканчиваются, но успевают промочить до нитки. Мы вошли в дом в мокрой одежде с отвратительным ощущением, будто вымазаны ржавчиной с головы до ног, и тут я попросила Сантьяго, чтобы он меня помыл. Раньше Агустин иногда мыл меня, и мне нравилось, когда он это делал, но Сантьяго лишь посмотрел на меня ошеломленно и спросил: «Зачем?» Больше я его ни о чем не просила. Меня не надо было просить, я делала все и в принципе делала хорошо, но муж словно не замечал моих стараний. Он по привычке никогда меня не благодарил, а когда что-то не клеилось (ведь и у меня бывали трудные дни, ученики часто выматывали, так что я оставляла до следующего дня поход в банк или на рынок), мой Сантьяго реагировал так, словно совсем не понимал, что произошло. Постепенно у меня не осталось никакого желания заниматься делами, обустраивать дом, обставлять его, украшать, учиться готовить и начинать зарабатывать деньги уроками английского языка три дня в неделю, быть действительно сильной мне не удавалось.

Скоро у меня возникло ощущение, что я несправедлива к мужу, потому что в действительности Сантьяго не делал ничего, почти ничего, что было бы действительно достойно упрека, и, без оглядки на его раздражающие мании, у него и не было всех теоретических и практических недостатков плохих мужей. Он действительно очень много работал, гораздо больше, чем было условлено по его рабочему договору. Я думаю, только поэтому у нас получилось прожить вместе столько времени. Он не пил, не играл, не употреблял наркотики, не транжирил деньги, не гнул меня в бараний рог, никогда не использовал в отношении меня никакой силы, никогда не протестовал, когда я ему сообщала, что тот или иной вечер у меня занят, временами подряд два вечера, без него; он не судил моих друзей, хотя я знала точно, что они ему не нравятся, он не пытался ввести меня в круг своих друзей; у него не было матери, а его старшие сестры были поистине волшебницами, они обходились со мной гораздо лучше, чем я с ними, может быть, потому что я стала для Сантьяго такой же, как они, старшей сестрой, только более близкой. Он не мог жить без меня, я в этом уверена. Когда Сантьяго приходил домой, почти всегда темной ночью, он снимал галстук, располагался в кресле и рассказывал мне в подробностях, как провел день на работе, какие решения принял или собирался принять, где, с кем, что ел, как себя чувствовал, какое вино выбрал, когда, в какой именно момент дня наткнулся на витрину, где были перчатки, которые ему подходили, сколько времени он сомневался, как в конце концов вошел и купил их. Я слушала его и почти ничего не рассказывала про себя, потому что только в редких случаях мне казалось, что произошедшие в течение дня события настолько важны, что о них стоило рассказывать. Моя работа нравилась мне постольку, поскольку ничуть не обременяла. Она находилась близко от дома, и никаких сюрпризов не случалось. Я занимала утром очередь и получала группу праздных домохозяек, которые только и думали, что о носках, они уже совсем забыли, когда брали книгу с текстами в последний раз. Но моя мать никогда не верила в то, что моя работа настолько неинтересная, поэтому на протяжении нескольких лет мне приходилось придумывать для нее смешные истории, якобы случившиеся на работе, я рассказывала ей их по вечерам. Потом после пяти дней спокойного одиночества и двух часов болтовни с матерью наступал конец недели.

Классическая суббота того времени выглядела так: Сантьяго усаживался перед телевизором, включал видеомагнитофон, вооружившись тремя пластиковыми коробками со шпионскими фильмами. Я постоянно спрашивала себя, хотела бы я иметь мужа, похожего на дедушку Педро, с его страстью к походам налево, то есть если бы мне пришлось делить моего мужа с какой-нибудь Теофилой. В конце концов я пришла к выводу, что предпочла бы жизнь Теофилы участи моей бабушки, если бы Сантьяго смотрел на меня с невинной улыбкой, умоляя, чтобы я сосредоточилась на фильме. А вместо этого муж говорил мне: «Если тебе нечем больше заняться…» — и тут я не только чувствовала себя несчастной, но и начинала стыдиться самой себя и пыталась навсегда изгнать эту жестокую и абсурдную фантазию. Я внушала себе, что должна стать достаточно взрослой, для того чтобы понять, не отказываясь любить его, что мой дедушка не был хорошим мужем ни для кого, но временами мне все казалось иначе.

Когда это случилось, Сантьяго не понял, что мое терпение на исходе. Мне, конечно, самой следовало поговорить с ним, почувствовать ситуацию. Я уверена в том, что он даже не мог предположить, что эта деталь обладает такой важностью для меня. За почти два года брака и время ухаживаний ничего подобного не случалось, потому что Сантьяго старался принимать решения за нас обоих. Я ни о чем долго не волновалась, все дни казались мне похожими один на другой. Я знала, что ему во мне многое непонятно, и он часто указывал мне на это, говоря: «Все это так же мое, как и твое». Он часто использовал это рассуждение, ему оно казалось таким же правильным, как на публике заявить, что он очень сильно хочет меня трахнуть, это было так же очевидно, как и то, что я должна была говорить правду моим врачам, это было естественно, а значит, правильно.

Мы были дома, мы ужинали в первый раз с двумя друзьями Сантьяго, такими же экономистами, в их голове ничего интересного не содержалось, и с их женами — одна на шесть лет старше меня, другая только на три года. Они обе работали на предприятиях — одна юрисконсультом, другая — аудитором, и обе одинаково мне неинтересны.

По какому-то странному правилу мы расселись по половому признаку, Сантьяго сидел на почетном месте, во главе стола, по обеим сторонам от него были оба парня, а я сидела на противоположной стороне; по обеим сторонам от меня сидели их женщины, с которыми, по общему мнению, у меня должно было быть больше интересных тем для разговора. Они вели разговор о средстве от ожирения, обменивались информацией о том, сколько раз в неделю они взвешиваются, как ведут учет результатов, чтобы наблюдать динамику изменений. Потом они спросили меня, контролирую ли я свой вес. «Не контролирую», — ответила я. Я старалась казаться гостеприимной хозяйкой, но не могла говорить о том, что меня не волновало. «Я хочу сказать, что не вникаю в это, я не толстею, не худею, я ем, все, что хочу. Я никогда не думала об этом». Потом я сказала, что не знаю, зачем вообще говорить обо всей этой ерунде. «Но разве так можно?» — запротестовала та, которая сидела справа от меня, и тут я ей выдала все, что думаю о них, и тогда все, даже мужчины, посмотрели на меня как на сумасшедшую. Мне было бы интереснее поговорить о законе Бойера, но мои собеседницы встали из-за стола. Потом я успокоилась и была невозмутима весь остаток ночи, лишь мучилась вопросом, почему Сантьяго смотрел на меня такими ошалелыми глазами. Когда мы остались одни, он спросил меня, что я выиграла этим скандалом с его друзьями, а я его не поняла. Конечно, он нашел способ заставить меня поговорить об этом, он спросил, всегда ли я так разговариваю с чужими людьми, потому что это настоящее свинство, действительно ли я так думаю о людях, как говорила на этом ужине. Я ответила утвердительно. «Но это не имеет для меня значения, — сказала я в конце концов, — я уверена, что не виновата ни в чем, тем более что мужчин не волнуют наши разговоры». «Твой кузен не обратил бы на это внимания, верно?» — намекнул Сантьяго мне с долей иронии. «Конечно, — ответила я, — моего кузена это не напрягало». «А я, значит, веду себя, как свинья», — заключил Сантьяго. Я подумала, что не слишком подхожу ему. Стандартно мыслящим мужчинам нужны такие же женщины, но не винил меня. Мы больше не говорили об этом.

С этих пор я поняла, что не нравилось Сантьяго, но в тот раз я не была виновата, потому что не знала, по каким правилам он живет, хотя я никакие правила не признаю. Я до сих пор помню его лицо в тот момент: раздувшиеся ноздри, сжатые губы, морщины, сложившиеся в смешную гримасу, выпученные от тошноты и страха глаза. Я бы плюнула ему в лицо, но у меня даже не было времени, чтобы собрать побольше слюны во рту. Он повернулся, чтобы войти в меня, протянул руку до столика, дотянулся пальцами до ящичка с носовыми платками, вытащил по меньшей мере дюжину, которую сжал предварительно ладонью своей левой руки, и этой самой рукой помог себе снова выйти из меня. Потом почти прыжком он вскочил с кровати и побежал в ванную, пока я продолжала лежать, опрокинутая навзничь, и глядела на него.