Студентка с обложки

Тереза совсем другая. Абсолютно. Затянутая в черное кожаное бюстье и узенькую юбку, в туфлях на высоченных каблуках (в этом году Санта-Клаус явно фанатеет по коже), она катапультируется на платформу одним прыжком. А потом скачет не переставая, легко и… шумно: не просто улыбается, а еще визжит, пищит или хохочет.

— Чудно, Тереза! Чудно! — кричит Конрад. Тереза принимает очередную идеальную позу и сияет. Фотограф управляет и Терезой, и Айяной, но по-другому. — Повыше! Пониже! Ползком!

Это уже не указания, а условные знаки, которые девушки, в отличие от меня, знают и прекрасно умеют исполнять.

Я подхожу к Лауре, которая запыхалась не меньше Терезы, потому что постоянно вынуждена поправлять разметавшиеся локоны модели.

— Она как пружинка! — шепчу я.

Лаура пожимает плечами.

— Кокаин всегда веселит.

Без пяти пять я без сил плюхаюсь на стул. Все съемки по плану закончены, всего пятнадцать (как я потом узнала, это много — Конрад работает быстро). Я участвовала в шести сессиях: трех одиночных, двух двойных и одной тройной — и устала как черт. Причем не физически, хотя это тоже есть, — принимать позы сложнее, чем я думала, — а психологически. Весь день я была как на иголках: наблюдала, слушала, старалась не путаться под ногами. И это еще не конец.

— Поедешь сейчас в «Нейманс», купишь все по списку Винсента, — приказывает Фроуки. — Дома смоешь пол-лица и будешь краситься, пока не получится, как надо.

Я переодеваюсь, несу книжку квитанций к свободному столу и начинаю заполнять, сколько часов я отработала.

Меня хлопает по спине холодная рука.

Я вздрагиваю.

— Что ты делаешь?

— Заполняю квитанцию.

Фроуки хмуро переспрашивает:

— Что-что?

Я неразборчиво сказала? Откашливаюсь.

— Заполняю квитанцию… — показываю ей, — …за сегодня.

Лицо Фроуки становится еще более хищным.

— Разве Луи тебе не сказал? Твоя сегодняшняя зарплата переходит к Винсенту за обучение. — Она выдвигает подбородок вперед. — Ведь мы выписали его из Нью-Йорка!

Я смотрю в квитанцию и пытаюсь сообразить, что же это такое. Да, я новичок, но даже в захолустном Милуоки я зарабатываю семьсот двадцать долларов в день. Неужели мне не собираются ничего платить?

Холодная рука ущипнула меня за бок.

— И сбрось этот щенячий жир!

В первый день я столкнулась сразу со всем: с наркотиками, диетами, придирками к мельчайшим недостаткам. В меня тыкали пальцем, щипали, кому-то дали пощечину. Но все это за долгую дорогу домой растворяется. Бесследно исчезает. Остаются лишь два образа: Айяна и Тереза, танцующие на фоне белой-белой стены. Грациозные. Прекрасные…

— Я так тоже могу, — шепчу я дороге. — Я научусь!

Глава 3

СЫВОРОТКА

— Ш-ш-ш! Тише!

Мама, осторожно ступая, идет по набережной и несет торт, горящие свечи придают всему некую торжественность, хотя торт слегка кособок. У края стола для пикника она останавливается, бросает взгляд на других хористов, размыкает губы и заводит:

— Наша Янки Дудль-герл,

Эм у нас настоящая янки,

Нашего дяди Боба племяшка,

Пятого июля родилась…

Я улыбаюсь, глядя в стол. Потом поднимаю глаза на мать, отца, Томми и Кристину. Мы собрались всей компанией, чтобы отметить мой день рождения, как отмечали его последние десять лет. С тех самых пор, как родители устали от городской жизни и переехали из Милуоки к озеру Балзам, Висконсин, и к восьми тысячам тремстам семи жителям поселка Балзам (в десяти минутах от Окономовока, в тридцати пяти минутах от Милуоки и в двух часах езды от Чикаго) добавилось еще четверо.

— Янки Дудль в Балзам пришел,

Чтоб поздравить нашу Эм,

Нашу Янки Дудль-герл!

— Эм, загадывай желание! — кричит отец. Как всегда: будто я забыла, что делать. Набираю воздуха и дую. Свечи моргают и тают. Капельки воска тихо падают на глазурь, как ягоды в снег.

— Вот умничка! — Отец глотает пива прямо из бутылки и заводит: — «She was just seventeen, you know what I mean»…

О, нет!

— «And the way she looked was way beyond compare»^[24]…

Только не это!

Папа вышел на середину набережной, раскачиваясь как моряк на палубе. Уже порядком надрался. И выглядит как шут. Длинные седые патлы свисают с лысеющей макушки. Джинсы выцвели и заштопаны разноцветными лоскутками. На ногах старые резиновые шлепки, изношенные, как сдутые шины. Комик какой-то.

— Пап, погоди! — ухитряюсь вставить я. — Мне восемнадцать!

— Да ну? — Он качается так сильно, что чуть не падает. — Уже?

— Уже, — киваю я. Уже… — Ты это пел в прошлом году, помнишь?

Папа ухмыляется.

— Неудивительно, что у меня так здорово выходит! — Он потирает ладони. — Ладненько, что поем про восемнадцать?

Все молчат.

— А, знаю! — подскочил Томми. — Как насчет «У каждой розы есть шип»^[25]?

— Эй! — обрываю его я. — Не грубить имениннице!

Томми начинает напевать. Я пихаю его в грудь.

— Вот, Томми! — Мама быстро кладет на тарелку кусище торта и ставит перед братом. — Это хоть ненадолго тебя займет.

— Сомневаюсь, — бурчу я. — Уж больно его много!

Это правда. Каждый раз, когда я вижу старшего брата, он еще массивнее и выше: синие глаза над горой мышц. Но сколько бы говядины, мороженого и пива он ни поглотил, все впрок, все идет в твердые бицепсы, трицепсы и пресс, потому что он целыми днями занимается спортом. Видите ли, в детстве Томми бросал бейсбольный мяч, в старших классах — футбольный, на газоне — фрисби, через озеро — бумеранг… Бросал, бросал и добросался до футбольной команды Висконсинского университета. Теперь он может есть все, что захочет. Нечестно.

На тарелку падает комок глазури. Мама цепляет его пальцем и кладет в рот.

— М-м! Нашла новый гватемальский кэроб, такой ореховый вкус! С бататом просто прелесть! Кристина, будешь?

— Конечно.

Кристина косится на меня, пряча улыбку. Мы подруги с того дня, как я перешла в Балзамскую школу. Мне очень нравилась смелость Кристины, которая часто выражалась в необычных поступках на спор. Кристина прыгнула в озеро в январе! Кристина съела целую банку суперострого соуса! Думаю, дружба со мной оказалась для нее очередным испытанием, причем сложнее, чем она предполагала. Сколько бы моя подружка ни общалась с моими родителями, ко всем их причудам привыкнуть невозможно.

Если оглядеться, сегодня вокруг нас немало странностей: самодельные оранжево-малиновые подставки для тарелок; тарелки ручной работы, цветом и формой напоминающие лужи; недоеденное горячее — фальшивая «курица», одно из тех блюд из маминого кулинарного репертуара, что подаются с набором мудрых изречений; вместо нормальных столовых приборов — «ложковилки»; неухоженный газон с гигантским участком, засеянным лекарственными травами; каноэ, украшенное бамперной наклейкой «Власть народу»; дом в форме буквы «А», где все работает на солнечных батареях.

Как я вам уже сказала, Вуды-старшие — хиппи.

Мои родители познакомились в 1962 году в Висконсинском университете, когда учились на первом курсе. Оба вступили в группу левых активистов под названием «Студенты за демократическое общество». На митинге в поддержку бастующих автомехаников они подружились. На митинге «Женщины говорят «да» мужчинам, которые говорят «нет»», дружба плавно перешла во влюбленность. Ну, а настоящая любовь пришла к ним на недельной сидячей забастовке.

После окончания университета мама с папой решили, что «хватит клеймить зло, пора творить добро», по выражению мамы. Так они попали в Корпус мира в Нигерии. Два года мои родители помогали новой африканской нации строить будущее, а потом вернулись в Висконсин, поженились и произвели на свет Томми.

Был 1969 год. Когда выяснилось, что денег, которые папа зарабатывал в местном джаз-клубе чтением стихов «как битник битникам», для троих недостаточно, он начал искать работу попрактичнее и остановился на рекламе. Мама до 1970 года работала полный рабочий день в женском приюте, который сама же основала, а когда родилась я, перешла на неполный.