Вкус яблочных зёрен (ЛП)

как в маскарадном костюме. В шёлковом платье Инги я вернулась в комнату и села в

плетёный стул. Послеобеденное солнце, которое просвечивало через верхушки деревьев в

комнату, окутывало комнату в липово-зелёный цвет. Световые полоски на линолеуме

колыхались как вода, ветер проскользнул в окно и, казалось, я сидела в мерном потоке

зелёной реки.

Глава 3.

Тётя Инга носила янтарь. Длинные бусы из полированных бусин, в которых виднелись

маленькие насекомые. Мы были убеждены, что как только оболочка из смолы расколется,

они расправят крылья и улетят. Руку Инги охватывал толстый жёлто-молочный браслет. Но

она носила морские украшения не из-за своей комнаты глубоководного синего цвета и этого

платья русалки, а как говорила сама, по состоянию здоровья. Даже когда тётя была

младенцем, то ударяла током каждого, кто дотрагивался до неё, почти незаметно, но это всё

же была искра, особенно ночью, когда Берта давала ей грудь, то получала от младенца

короткий удар, почти как укус, прежде чем она начинала сосать. Инга ни с кем не говорила

об этом, даже с Кристой, моей матерью, которой тогда было два года, и вздрагивала, когда её

сестра дотрагивалась до неё.

Чем старше становилась Инга, тем сильнее становился электрический разряд. Другие

давно уже это заметили, но, в конце концов, у каждого ребёнка было что-то, чем он

отличался от других и за что его или дразнили, или им восхищались. У Инги были её удары

током. Хиннерк, мой дед, злился, когда вблизи Инги на радио появлялись помехи. Оно

начинало шипеть, и сквозь треск и шипение, тётя иногда слышала голоса, которые тихо

говорили друг с другом или звали её по имени. Когда Хиннерк слушал радио, ей было

запрещено входить в гостиную. Однако он всегда слушал радио, когда находился в гостиной.

Если он не был в гостиной, то сидел в кабинете, где его ни в коем случае и никому не

разрешено было тревожить. Поэтому в холодное время года Инга и Хиннерк виделись

только за едой. Летом все были на улице, Хиннерк сидел вечерами на задней террасе или

ездил на своём велосипеде по лугам. Инга избегала ездить на велосипеде, слишком много

металла, слишком много трения. Зато Криста любила езду на велосипеде. Потому летними

вечерами и по воскресениям Криста и Хиннерк ездили к шлюзу, к болотистому озеру, к

двоюродным братьям и сёстрам в соседние деревни. Инга оставалась вблизи дома, она почти

не покидала участок и поэтому знала его лучше всех.

Госпожа Кооп, соседка Берты, раньше рассказывала нам, что Инга родилась при

сильной грозе, молнии сверкали вокруг дома, и в тот момент, когда молния сотрясла весь

дом сверху до низу, Инга появилась на свет, комната была светла как днём. Малышка не

произнесла ни звука, и только при раскате грома из её маленького красного ротика сорвался

крик, и с этого момента она стала электрической. "Лютье", так объясняла госпожа Кооп

каждому, кто хотел слышать, "ещё не была заземлена, наполовину и ещё была в другом

мире, бедная малышка". Правда выражение "бедная малышка" впоследствии выдумала

Розмари. Но и госпожа Кооп могла бы так назвать её, она определённо бы этого желала. Мы

никогда не рассказывали друг другу эту историю без выражения "бедная малышка", нам

казалось, что так рассказ казался намного лучше.

Криста, моя мать, унаследовала от Деельватеров высокий рост и длинный, слегка

острый нос. От Люншенов ей достались густые каштановые волосы, но её губы были

слишком остро очерченными, брови широкими, а серые глаза узкими. Она казалась слишком

суровой, для того чтобы казаться красивой в 50-е годы. Я была похожа на мать, но всё во

мне: моя голова, мои руки, моё тело, даже мои колени, было более округлым, чем у Кристы.

Слишком круглыми, чтобы казаться красивой в 90-е. Это было ещё одно наше сходство.

Харриет, самая младшая, была не особо красивой, но выглядела очаровательной: всегда

казалась немного растрёпанной, с красными щеками, каштановыми волосами и здоровыми,

немного кривыми зубами. Её долговязая походка и большие руки напоминали очень

молодую собаку. И лишь Инга была прекрасной. Высокая, как Берта, если не выше; в её

движениях была грациозность, а в чертах очарование, которые не вписывались в скудную

местность Гееста. Волосы тёти были тёмными, темнее, чем у Хиннерка, глаза были

голубыми, как у матери, но больше и обрамлены тёмными загнутыми ресницами. Красный

насмешливый рот был красиво изогнут. Она разговаривала спокойным, чётким голосом, хотя

гласные низко вибрировали, что наполняло даже ничего не значащую фразу обещанием. Все

мужчины были влюблены в Ингу. Но моя тётка всегда держала их на расстоянии, наверное,

не из-за расчёта, а больше из беспокойства к каким физическим реакциям это могло бы

привести, если они поцелуются, не говоря о том, чтобы им отдаться. Инга избегала их,

оставалась дома, слушала пластинки на громоздком проигрывателе, который ей смастерил

один умный и технически-одарённый поклонник из отдельных частей, и танцевала одна на

тускло-поблескивающем линолеуме своей комнаты.

На её книжных полках рядом с пособиями о теории электричества стояли также

толстые печальные любовные романы. Раньше моя мать рассказывала нам, что Инга больше

всего любила читать старую потрёпанную книгу сказок, которая принадлежала прабабушке

Кети, сказки о янтарной колдунье. Возможно, Инга сама себя представляла янтарной

колдуньей, которая жила на дне моря и заманивала людей в морские глубины. Она носила

украшения из янтаря с детства, потому что прочла в какой-то книге об электричестве, что

греческое слово " elektron" означало янтарь и что он особенно хорошо поглощает

электрические разряды.

После школы Инга выучилась на фотографа, и ей принадлежало довольно престижное

фотоателье в Бремене. Она специализировалась на фотографиях деревьев и растений, время

от времени устраивала небольшие выставки, и получала всё больше и больше крупных

контрактов по проектированию залов ожидания, конференц-залов и других помещений, в

которых люди часами разглядывали стены и впервые видели, что деревья были гладкими,

как женские ножки, обтянутые шелковыми чулками, что семена календулы свертывались

колечками, и к тому же выглядели, как окаменелые древние насекомые многоножки, и что

большинство старых деревьев имело человеческие черты лица. Инга не вышла замуж. Ей

было за пятьдесят, и она была прекраснее, чем когда-либо, и с ней не могли сравниться даже

25-летние женщины.

Розмари, Мира и я были уверены в том, что у неё есть любовник. Тётя Харриет как-то

намекнула, что как-раз-таки тот друг-ремесленник, который смастерил проигрыватель для

пластинок, обладает очень тонким чутьём в вопросах электроэнергии, но тогда тетя Инга

жила ещё с родителями, любовные связи под наблюдением Хиннерка были для сестёр

немыслимы.

Розмари задавалась вопросом, что случалось с любовниками тётки. Умирали ли они от

сердечного приступа, сразу после того, как переживали самый счастливый и самый

прекрасный момент своей жизни? "Какая славная смерть", говорила Розмари. Мира же

объясняла нам, что, наверное, Инга никогда не дотрагивается до них кожей, она одевает при

ЭТОМ тончайший резиновый костюм.

— Он, конечно же, чёрного цвета,— добавляла она.

Я сказала, что тётя делает ЭТО также, как и все остальные, но только перед этим

заземляется у батарей или у чего-то подобного.

— Интересно, ей больно?— задумчиво спросила Мира.