Дочь Дома

Но вы же понимаете, что происходит с концернами, которые разрастаются. Они достигают этого путем скупки более мелких фирм, организуют филиалы, у них возникают трудовые проблемы и стачки. Руководитель, возглавляющий такой концерн, должен быть человеком особого рода. Ему необходимо знать, куда направлять усилия; знать, когда не время брать заем; знать, каких размеров должна быть столовая для рабочих. Мой отец как раз и был таким человеком. Он принял дела от небольшого, хлипкого концерна и превратил его в такое большое предприятие, что ему приходится обмениваться рукопожатием с каждым из менеджеров всего лишь раз в год. Но ему нравится работа — в ней вся его жизнь. Я думаю, что он не женился бы, если бы ему не нужны были наследники, чтобы продолжать это дело.

В том-то и беда: для продолжения дела нужны четыре сына, а у него только я и моя сестра. Я вернулся из Кембриджа и работал с ним до 1941 года.

Он впал в молчание, и когда она подумала, что больше Джонни не скажет ни слова, тот медленно продолжил:

— Может, я был бы в порядке, если бы не война. Война — странная вещь, Мора. Кажется, тратишь уйму времени лишь на то, что сидишь и ждешь. Но когда что-то происходит, то происходит с неожиданной скоростью. Но и ожидание неприятно. Ты или пьешь, или играешь в азартные игры, или вообще ничего не делаешь. У меня появилось слишком много времени, и я начал задавать себе вопросы, чего не случалось со мной раньше. Один из них такой: обязан ли я продолжать заниматься делом, которое для меня спланировали другие, в то время как есть чертовски много дел, которыми мне хотелось бы заниматься самому?

Начало было положено, когда я вернулся домой с Тихого океана. Я оказался добрым старым Джонни и прекрасным маленьким героем, потому что был морским летчиком, хотя и без особых отличий. Когда кончилось размахивание флагами, подразумевалось, что я вернусь за свою конторку. Тут и обнаружилось, что это гораздо хуже, чем я представлял себе, находясь на войне. Тогда мне хотелось жениться на девушке, с которой я все время переписывался, пока был в отлучке. Я думаю, она любила меня, так как изо всех сил старалась понять, почему я стал другим. Но она видела лишь положение моего отца и принадлежала к тем женщинам, которые нуждаются в корнях. Им надо знать свое место в обществе, знать, что произойдет завтра. Ей не хотелось рисковать при замужестве... И я думаю, что она была права.

Как-то я приспособился. Мы с отцом всегда рассчитывали на Нью-Йорк или Чикаго. Беда была в том, что я рос сыном богача и никогда не знал свою фирму. Мой дед занялся текстилем просто из необходимости делать деньги. Потом все это дело набрало скорость и приобрело силу, которая должна была разрастаться или сворачиваться.

Мне нравилось ездить в командировки. Я всегда затягивал их, насколько мог. Больше всего мне нравился Нью-Йорк, потому что в первый же год после ухода из флота я встретил там парня, с которым когда-то участвовал в диспутах в колледже.

Мы стали друзьями.

Думаю, что я завидовал ему больше, чем кому бы то ни было из тех, кого знал. Он написал два романа, а когда не жил в Нью-Йорке, то находился в Европе в качестве иностранного корреспондента. Он вполне подходил для такой жизни. Фактически ему и не нужна была никакая другая. Он любил Нью-Йорк больше, чем любое другое место в мире. Его отец был чешским иммигрантом, а мать принадлежала к первому поколению американцев ирландского происхождения. Он родился и воспитывался в нижнем Ист-Сайде. Марк далеко пойдет. Он не хочет быть привязанным ни к какому-то одному месту, ни к женщине, ни к работе. Он владеет только тем, что может упаковать и взять с собой. Я не видел его больше восемнадцати месяцев — он жил в Вене и Флоренции, но много думаю о нем. Хотя, в некотором смысле, я виню Марка за то, что заразился от него тягой к перемене мест. Он всегда делает со своей жизнью все, что заблагорассудится... Иногда мне хочется его видеть... Я становлюсь больным от зависти, едва лишь послушаю его.

— Как ты поступил бы, если был бы свободен?

— Пойми меня правильно — меня не привлекает его образ жизни. Я думаю, что занялся бы сельским хозяйством, если мог бы выбирать. На небольшой ферме я стал бы работать самостоятельно. Мне подошло бы любое дело, только небольшое. В моем случае, я считаю, колесо снова прошло полный цикл. Мне хотелось бы начать с чего-то такого же небольшого, как мой дедушка.

— Знает ли об этом твой отец? — спросила она.

— Знают почти все... Они думают, что все дело в моем выздоровлении. Если я съезжу на годик в Европу, со мной будет все в порядке. Они ожидают моего возвращения, когда я досыта нагляжусь на соборы и галереи.

— Ты собираешься вернуться, Джонни?

Он посмотрел на нее:

— А ты?

— Нехорошо, когда кто-то дает ответ за тебя. Ты собираешься вернуться?

— Я полагаю, да... Когда смогу прилепиться к этому снова. Мой отец устал и серьезно болен. Я должен вернуться и сделать еще одну попытку. Но если все-таки ничего из подобной попытки не выйдет, то покончу с этим раз и навсегда.

— А как с Ирэн?

— Ирэн? Ей безразлично, каким будет мое решение. Она — одно из тех редких созданий, кто верен и достаточно лишен эгоизма, чтобы суметь вписаться в любую схему жизни, как бы она ни менялась.

— Она очень мила... Ирэн, — сказала Мора. — Я думаю, она самое милое существо, каких я когда-либо видала.

— Да, — согласился он, — она очень красива. Благородна и добра.

Он посмотрел на Мору, но это был отрешенный взгляд, словно брошенный через стекло.

— Мы женаты два года. Мы знали друг друга всего лишь девять недель, — продолжал он. — Она работала моделью у фотографа, делавшего снимки по десять центов за дюжину. Она не имела ни энергии, ни темперамента, не знаю, еще чего, чтобы добиваться более видного положения. Бедняжка, у нее не было семьи. Она пришла из южного Нью-Йорка — смертельно напуганная и очень одинокая. Я познакомился с ней, когда она делила комнату с тремя другими девушками.

Джонни отвел глаза, вспоминая тесноту этой комнатенки к западу от Центрального парка. Там было шумно, полно добродушного смеха, в ванной висело сырое нижнее белье. Ирэн жила там. Ей не нравилось это, как она ни старалась приспособиться. Но девушка обладала мужеством, помогавшим ей держаться. Она понимала, что не имеет тех качеств, какие нужны, чтобы появиться на рекламах в полный разворот. Понимала и то, что ей никогда не удастся сфотографироваться в ожерелье от Картье. Она была красива, но в те времена красивые девушки были слишком обычным товаром в Нью-Йорке. Джонни вспомнил тот жаркий вечер, когда они разговаривали, сидя рядом на пожарной лестнице, — это было единственное место, где можно было уединиться. До них доносился шум ночного города. Ярко сияло манхеттенское небо — тускло-розовое отражение огней густонаселенного города. От Гудзона доносился слабый звук гудка парома Нью-Джерси. Он попросил Ирэн стать его женой. Девушка обратила к нему свое юное задумчивое лицо.

— Ты этого действительно хочешь, Джонни?

Это был единственный раз, когда она поставила под сомнение его любовь. С той поры и впредь она принимала ее и дарила взамен свою собственную. После свадьбы он обнаружил, что Ирэн была гораздо более нежной и мягкой, чем он предполагал, поражая иногда силой своей терпимости. Он думал теперь о ней с благодарностью и, по-новому глядя на Мору, понимал, что эта встреча на косогоре должна быть их единственной и последней встречей. Он повернулся на бок и зажмурился от боли и понимания этого.

И Мора, глядя вниз на маленькую долину, думала об американской девушке. Она понимала без его разъяснений, что их любовь должна была произрасти из самого окружения, какое их объединяло. Она посмотрела на небо, приветствуя стаю диких уток. Темным клином они плавно скользили в синеве. Мора следила за ними, пока они не скрылись, а потом повернулась к Джонни. Лицо его было спокойным, с него сошло выражение тревоги и напряжения. Она понимала его замешательство, но ничем не могла помочь. Она ощущала неполноценность любви, ее собственной любви, которая даже не имела силы проникнуть в его сердце и узнать его подлинные желания. Ей захотелось дотронуться до него рукой, пусть даже слегка, чтобы отвлечь Джонни от одиночества. Но рука осталась лежать неподвижно на ее коленях. Предвечерние тени соскользнули с противоположных склонов и теперь продвигались кверху. Вокруг деревьев и сельских домиков собиралась слабая синева. Здесь был счастливый мир и тесная связь, которую они ощущали, и безмятежность, которая была весьма далека от их необъяснимого томления друг к другу; противостоящая отчаянному смятению души Джонни. Когда перед их глазами разрастались слабые тени, они становились более одинокими друг с другом. Их уединение возрастало, как и взаимная отчужденность.