Дочь Дома

Разговор между Уиллой и Джонни вернул ее внимание к ним.

— ...Бомба, предназначавшаяся для доков Гэрвича, упала на поле неподалеку, — сказала Уилла. — Этот взрыв и остановил часы. С тех пор они никогда не ходили. Хорошо, что убрали витражи.

Джонни сказал:

— Я запомнил витражи с того первого раза, как их увидал.

— Вы бывали в поселке до этого? — спросила его Мора.

— Да, конечно. Я приезжал на уик-энд из Кембриджа с двумя товарищами из колледжа. Мы немножко поплавали по реке. Я даже останавливался в «Олене». В те дни он не выглядел таким шикарным. — Джонни заговорщицки подмигнул Уилле. — Я говорил Ирэн, что возьму ее в совершенно неиспорченный поселок Восточной Англии. Она не ожидала, что будет работать канализация... В те времена она не работала.

— Но поселок изменился не так уж сильно?

— Нисколько... За исключением церковных часов и канализации в «Олене». Но все же, он не тот, что раньше... Перемена во мне, а не в поселке. Я не совсем понимаю, что ожидал найти, вернувшись сюда.

Мора медленно сказала:

— Мне интересно, что мы все ищем, когда возвращаемся в прошлое? Надеемся ли мы найти часть самих себя, тех, которые были лучше, чем теперь...

— На что бы мы ни надеялись, — сказал Джонни, — мы этого не находим. Может, это и хорошо.

Но говоря это, он смотрел туда, где стояла Ирэн. Глаза Моры последовали за его взглядом. Все еще опираясь на изгиб пианино, Ирэн отвернулась, и они не могли видеть ее лица. Но заметили напряженность ее тела и некоторую враждебность. Мора подумала даже, что то был намек на боль. На секунду взгляды Джонни и Моры встретились. Выражение их лиц не изменилось, когда взгляды разошлись, но они как будто придвинулись на шаг вперед.

Это не ускользнуло от внимания Уиллы. Она медленно наклонила свой бокал, не зная, что сказать. В течение нескольких секунд что-то произошло с каждым из троих, одна Уилла была непричастна к этому. Ее это не волновало, только вовлеченность Моры возбуждала в ней легкое чувство беспокойства. Уилла не желала узнать больше о взаимоотношениях Джонни Седли и его жены. Она была уверена, что супруги счастливы вместе.

Но с Морой было по-другому. Уилле хотелось понять, почему Мора всегда становилась уязвимой и открытой для чужих эмоций? Уилла ощутила неясную тревогу.

— Если бы снова началась война... — Лицо Уиллы выражало мужественное восприятие того, чего она боялась... — Именно эти годы, эти дни, такие же воскресные утра, как сейчас, будут нашими видениями. Именно такими будут времена, в которые мы попытаемся вернуться.

Джонни сказал:

— Но наши воспоминания обманывают нас. Так мало правды в том, что мы вспоминаем. Война была четыре года тому назад, а теперь мы сидим здесь и в глубине души не можем поверить, что может быть находимся на пороге другой. И все же наша память о мире больше не соответствует реальности. Мир изменился, а мы пытаемся подобрать то, что оставили, и обнаруживаем, что это не срабатывает, и тогда мы перестаем верить тому, что говорит наша память; на деле мы перестаем верить, что все это когда-либо существовало.

Мора вздрогнула, когда внезапно поняла смысл сказанного. Ей хотелось протестовать против этого, пусть даже напрасно.

Но первой заговорила Ирэн:

— Для меня важно, чтобы мы старались удержать в памяти все, что когда-либо с нами происходило... И верить в это. Лишь память о прошлом придает настоящему его ценность.

Это была удивительная маленькая речь, напряженная и вежливая; она привлекла внимание присутствующих. Какая-то внутренняя скорбь придавала ее лицу строгую бескомпромиссную красоту. Она казалась сейчас невероятно юной. Все осознали, что память о предвоенных временах была ее детством. Но у нее хватило мужества позволить Джонни сохранять свои собственные воспоминания, хотя для нее в них не было места.

Красота Ирэн была вызывающей, но Джонни даже не повернул головы в ее сторону. Его невнимание не было проявлением безразличия. Просто он был погружен в мысли, которые никто другой не мог с ним разделить. Уилла подумала, что Ирэн надо научиться одинокому ожиданию его возвращения. Военные годы Джонни будут всегда разводить их врозь. Его жена могла узнать лишь то, что сделала с ним война, но не то, каким он некогда был.

Ирэн неожиданно нарушила возникшее чувство неловкости. Она села за пианино, и ее пальцы вызвали к жизни странную незамысловатую мелодию, едва ли мелодию вообще, такую тихую, нерешительную. В том, что она играла, не было мотива. Несколько аккордов, небольшая фраза, проигрываемая снова и снова, переходящая в мелодию, не имеющую конца...

Джонни, взглянув через плечо, обменялся с Ирэн быстрой улыбкой.

IV

Свет заката плавно сместился к горизонту. Обрывки облаков сгрудились вокруг светового прогала, оставленного солнцем. Джонни подумал, что собирается дождь. Сумерки придавали сельской местности неповторимый оттенок интимности. В эти моменты Джонни со своей любовью к Англии, присущей чужаку, ощущал себя почти уроженцем этих мест, и его переполняло некое чувство обладания и гордости.

Он был один. Желание покоя, которое охватывало его иногда в этот час, не позволяло ему оставаться в многолюдных залах «Оленя». Ирэн, понимавшая это настроение, позволяла мужу уходить, не произнося не слова протеста. Он никогда не спрашивал, что она чувствовала в эти часы, когда его одолевало это загадочное состояние — непреодолимая жажда покоя. Иногда он ощущал стыд, думая, что она еще очень молода для таких переживаний.

Вечер и пустынные переулки внушали покой, но затем стремление к уединению прошло, сменившись жаждой общения. Однако возвращаться в «Олень» ему не хотелось. Поэтому он без колебаний свернул в переулок, который вел к коттеджу Моры.

Когда кончились высокие темные изгороди, он увидел, что окна коттеджа освещены. Звуки музыки заставили его остановиться. Некоторое время он прислушивался, затем медленно двинулся вперед. Дверь была открыта, как и в то утро. Он стоял на пороге и смотрел в глубину гостиной. Теперь он улыбнулся собственной самонадеянности, побудившей его явиться сюда в поисках взаимопонимания. Джонни почувствовал робость, наблюдая за Морой в безмятежной домашней обстановке.

Мора была поглощена музыкой и не замечала его. Он видел ее профиль, напряженный и сосредоточенный, но чувствовалось, что она спокойна и счастлива. Руки ее с определенным мастерством исполняли знакомую рапсодию Брамса. На девушке были брюки и темный свитер, что придавало ей некоторое изящество. Джонни предположил, что в той же одежде она управляла судном. Свет лампы беспощадно высвечивал ее белое лицо, но подчеркивал приподнятые брови и черную челку. Она выглядела слегка драматично, решил он, и улыбнулся про себя этой мысли, представив, что это было бы последним качеством, на которое претендовала бы сама Мора.

Музыка смолкла, и Мора устало вытерла пот с ладоней о бедра. Он понимал, что должен что-нибудь сказать; понимал, что это вторжение в ее частную жизнь будет непростительным, если он сейчас же не заговорит.

— Вы очень хорошо играете, — сказал Джонни.

Она повернулась, глядя на него, встала и улыбнулась своей очаровательной быстрой улыбкой. Ей великолепно удалось притвориться, что она не удивлена его визитом.

— Вы добрее, чем я заслуживаю, — сказала Мора просто. И добавила: — Надеюсь, вы не слушали слишком долго. В этом не было ничего хорошего.

— Только конец... И мне это понравилось.

Ему хотелось видеть ее лицо, но она стояла спиной к лампе, и поэтому оно казалось беловатым пятном.

Когда Джонни вошел в комнату, она повернулась и взяла из буфета бокалы и бутылку. Затем протянула ему бокал. Он нагнулся и ощутил запах старого доброго коньяка. Они сели на стулья, стоявшие у пустого камина.

— Это выбор моего отца. — Мора указала на коньяк. — У него необыкновенный вкус.

Джонни сделал первый медленный глоток и ухмыльнулся: