Черный лебедь

– А кем буду я?

– Ты покупательница. Приходишь в мой магазин, и я продаю тебе то, что нужно. Потом ты платишь, а я даю тебе сдачу.

Среди ее игрушек был миниатюрный лоток с разными товарами, который она тут же поставила на ковер.

– Добрый день, синьора, – непринужденно начала Эми. – Что желаете?

– Мне нужно килограмм помидоров, – попросила я.

Эми посмотрела на меня и, не обращая внимания на мой заказ, спросила с озабоченным лицом:

– Как вы себя чувствуете, синьора? Давно уже я вас не видела. Вы были нездоровы?

Она подражала взрослым, которые тысячу раз обсуждали при ней эти темы, но в то же время она бросала мне наживку и хотела, чтобы я ее заглотнула.

– Я попала в тяжелую аварию, – откровенно ответила я.

– Ой, бедняжка! – пожалела меня Эми.

– Я вышла на прогулку с моей девочкой, когда один лихач сбил меня, а сам уехал, – объяснила я.

Эми сочувственно приложила ручки к щекам и закрыла голубые глаза.

– Бедняжка, – сказала она. – Наверное, это было ужасно.

– К счастью, я ничего не помню об этом миге, – продолжала я.

– Вы могли умереть, – уточнила Эми.

– Но мой ангел-хранитель меня спас, – возразила я.

– Какое счастье, что в этот момент он оберегал вас, – заметила она. – А ваша дочь? – добавила Эми. – Она, должно быть, очень страдала, ваша девочка.

Вот что ее мучило. У нее изменилось выражение лица, и я поняла, что вот-вот она заплачет.

– Моя дочь, к счастью, храбрая девочка, – сказала я, чтобы подбодрить ее.

– Но теперь вы чувствуете себя хорошо, правда? – с глубоким участием поинтересовалась Эми. – Теперь ты чувствуешь себя хорошо? – воскликнула она, выходя из игры и возвращаясь в действительность.

– Хорошо, любовь моя, – успокоила я, погладив ее по щеке.

– Когда я пришла навестить тебя в больнице с бабушкой, – призналась она, – ты была вся избитая. Глаза вздуты, нос картошкой, рот кривой. Я боялась, что ты навсегда такой останешься.

Две слезинки блеснули в ее глазах, и тугой узел сжал мне горло.

– Ах, мамочка, я все равно любила бы тебя, – призналась она среди рыданий.

Мы плакали вместе, обнявшись. Это был целительный плач, который принес облегчение нам обеим.

Адвокат Овидий Декроли пришел к нам домой через несколько дней после моей выписки. Он запомнился мне сухим и не очень-то привлекательным. А оказался довольно красивым мужчиной. Просто я никогда не смотрела на него прежде с этой точки зрения.

Я приняла его вместе с матерью в ее кабинете, просто обставленной, но уютной комнате. Там всегда витал свежий запах лаванды, которую мать ставила в больших вазах повсюду. Ее стол, на котором в художественном беспорядке громоздились рукописи, книги, безделушки и фотографии в серебряных рамках, занимал добрую треть комнаты. Посредине стола возвышалась ее старенькая пишущая машинка, за которой она написала немало романов. Два небольших дивана, покрытых яркой цветастой тканью, стояли друг против друга, разделенные низким столиком, заваленным книгами и журналами.

– Так на чем мы остановились? – спросила я женевского адвоката, усаживая его на один из них.

Наконец-то мы могли продолжить с ним нить разговора, так внезапно и драматично прерванного.

– На предварительных вопросах, – сказал он. – Я приходил к вам, но вы стали жертвой покушения, – добавил адвокат, как человек деловой, привыкший даже самые неприятные вещи называть их собственными именами.

В душе я не хотела признавать эту реальность, предпочитая думать, что со мной случилось просто банальное дорожно-транспортное происшествие, от которого не застрахован никто. И когда Овидий сообщил, мне, что, не надеясь на официальные органы, поручил расследование одному частному сыскному бюро, я испытала неприятное чувство.

– Разве недостаточно полиции? – спросила я.

Он с сомнением покачал головой и невозмутимо начал перечислять факты. Эми была не единственной, кто видел, как красный фургон мчался прямо на меня, словно специально стараясь сбить. Синьорина Вальтрауде, наша соседка по дому, которая стояла в это время у окна, тоже заявила, что фургон налетел на меня, не снижая скорости. На асфальте не осталось следов от тормозов. Он наехал на меня, подбросив своим капотом в воздух, и тут же, не снижая скорости, свернул на виа Гран-Сассо и умчался.

Синьорина Вальтрауде была не в состоянии определить марку машины, но рассмотрела и запомнила водителя: бородатого мужчину, относительно еще молодого, с копной длинных, как бы отдельными косичками вьющихся волос. «Он был похож, – сказала она, – на одного цветного футболиста, играющего в команде, название которой не помню». Речь, без сомнения, шла о парике «а-ля Гуллит», которые во множестве продавались тогда на лотках вокруг стадиона. Другой свидетель заметил на задней части фургона яркую переводную картинку с изображением краснокожего с копьем.

Еще один уточнил, что фургон был выкрашен в красное и черное. Всплыли и другие подробности, например, то, что на машине не было номерного знака.

Мы с матерью слушали рассказ юриста с крайним вниманием.

– Но точно мы не знаем ничего, – заметила я.

– Ничего, что позволило бы полиции продвинуться в расследовании, – констатировал Декроли. – Но сыскное агентство, которому я поручил расследование, обнаружило фургон, очень похожий на тот, что описывали свидетели, в тупике, в конце виа Пальманова. Он был полуобгоревший и без номерного знака. На том, что осталось от сиденья, нашли несколько длинных черных нитей, которые при первом же рассмотрении оказались синтетическим волосом от дешевого парика.

Я была снова охвачена паникой.

– А что говорит полиция? – спросила я.

– Ничего. Еще и потому, что неясны мотивы преступления, – ответил Овидий.

– Действительно, – заметила я, – кто может хотеть моей смерти? И по какой причине?

Эта мысль была настолько чудовищна и нелепа, что я отказывалась верить в нее. Я и в самом деле не могла представить себе, что кто-то в этом огромном мире может желать моего конца. И желать до такой степени, чтобы пойти ради этого на преступление.

Декроли тоже спрашивал себя, кто может хотеть моей смерти. Инстинктивно я подумала о семействе Монтальдо, но не была в этом убеждена. Женевский адвокат и вовсе исключал эту вероятность. Ведь они еще ничего не знали о моем новом положении, следовательно, у них не было никакой причины убивать меня.