Тайна «Утеса»

— Понятно, — с почтением протянула Памела, а Макс одобрительно кивал, слушая хитроумное объяснение, с таким видом, будто сам выдвинул эту теорию.

— Значит, вы все-таки признаете, что призраки связаны с семейством Мередит? — спросил я.

Ингрем решительно ответил:

— Да.

— И вы согласны предположить, что на лестнице мы видели Мери? — спросила Памела.

— Думаю, мы можем так считать, — подтвердил он.

— Ну спасибо! — несколько язвительно отозвалась Памела.

Ингрем рассмеялся:

— Уж такие мы, юристы, буквоеды! Чтобы продвинуться на милю, нам нужно обогнуть земной шар.

Макс, хмурясь, листал наш дневник.

— Вот что непонятно, — проговорил он. — Почему Мери Мередит, бывшая при жизни олицетворением безупречной доброты, распространяет вокруг себя такой зловещий холод?

— Вот именно, — поддержал его я. Макс точно сформулировал вопрос, в который всегда упирались наши с Памелой рассуждения, отчего мы и начинали как выражалась моя сестра, «выписывать восьмерки».

Ингрем быстро ответил:

— Могу объяснить.

Он наклонился вперед, с интересом наблюдая, как мы отнесемся к сказанному.

— Думаю, что во всех своих выводах вы допускаете принципиальную ошибку. Вы считаете, что ощущение холода и панического страха вызвано злонамеренностью призрака, а источник злонамеренности связываете с тем, как Мери Мередит умирала. Так ведь?

— Да, именно так, — подтвердил я.

— Но ведь это совсем необязательно! — Минуту он помолчал, желая убедиться, что мы его слушаем Разумеется, мы были — само внимание. — Вы не учитываете свойства эктоплазмы — наружного слоя протоплазмы клетки, — сказал он. — А ведь вы, наверно, знаете, что для того, чтобы призрак мог материализоваться, он должен извлечь определенное количество энергии из плоти присутствующих. Именно это и произошло прошлой ночью.

— У меня действительно было такое ощущение, будто из меня высасывают все жизненные соки, — сказал Макс.

— А это ощущение, — продолжал Ингрем, — вызывает физический страх, который передается мозгу, и человека охватывает паника. Думаю, вы согласитесь со мной? Так что не следует считать это проявлением злобных устремлений призрака.

— Да, что касается панического ужаса, его я испытал сполна, — подтвердил я.

Памела закивала головой:

— И я тоже, но, как хотите, мистер Ингрем, мне этот холод все равно кажется зловещим.

Я удивился ее упорству. Ингрем блестяще изложил свою точку зрения, разъяснил аномалию, о которую разбивались все наши представления.

— Смотрите! — воскликнул Ингрем. — Таким чувствам поддаваться опасно!

Памела молчала. Я видел, что идти на попятный она не собирается.

— А по-моему, вы великолепно во всем этом разобрались, — сказал я.

Макс продолжал упорно размышлять:

— Но скажите, пожалуйста, — обратился он к Ингрему, — почему же при других видениях чувство холода не возникает? Например, когда Мери была со Стеллой в детской?

— Боюсь, что свидетельства Стеллы лучше исключить, на ее подсознание слишком сильно воздействовала атмосфера комнаты.

— Лихо вы все исключаете! — пошутил я.

— Да пусть себе, — усмехнулся Макс. — Лишь бы ему удалось исключить и самих призраков!

Ингрем молчал. Уж не обиделся ли он? Но нет. Он вдруг озабоченно взглянул на Памелу и мягко проговорил:

— Надеюсь, вы понимаете, что этого я обещать не могу?

— Ну конечно! — горячо отозвалась сестра. — Но вы помогаете нам понять, что происходит, на это мы и рассчитывали. Остальное уж наше дело.

— Вернемся, однако, к моему вопросу: почему не ощущалось никакого холода, когда Мери вывела их на коробку Кармел?

— Подумайте сами! — вскинулся Ингрем. — Ведь в тот раз она не принимала видимых очертаний. Ее же не было видно! Это как раз подтверждает мою теорию! Пока Мери остается невидимой, ощущений холода и страха не возникает, но при попытке материализоваться она начинает внушать страх и кажется зловещей.

— Здорово! — Я был восхищен. Ингрем нашел замечательное объяснение, все сходилось, все становилось на свое место.

Мы заговорили в один голос.

— Вот вам и ученый-скептик, — восторгался довольный Макс. — До чего же хитроумно нашел на все ответ!

— Не слишком ли хитроумно? — тихо усомнилась Памела.

— Выходит, призраков не два, а один, — размышлял я. — Во всех случаях мы имеем дело с Мери. Значит, Кармел тоже исключаем? Да? Что-то у меня ум за разум заходит!

Ингрем расхохотался:

— «Ведь даже дух возвышенный порой снедаем недовольством и хандрой»²⁴. Послушайте, я и сам для себя только сейчас сумел объяснить происхождение вашего неестественного холода. И пока как следует это не переварил. Если вы не возражаете, я хотел бы еще поломать голову.

Меня это обрадовало. Нам не мешало передохнуть.

— Давайте сейчас закончим, а вечером соберемся снова. Пойдемте пройдемся, солнце еще продержится часок-другой.

— Простите меня, — довольно робко проговорил Ингрем, когда мы поднялись. — Боюсь, я вас сильно разочаровал — и с сеансом, и с вашими дневниками. Вы проделали такую скрупулезную работу и пришли к таким интересным выводам! Просто неловко их опровергать.

— Да мы вовсе не держимся за ваши выводы, — уверяла его Памела, выходя в сад.

Мы с Ингремом и Максом около часа бродили по нашему лесочку, собирая сучья для костра, пока не захотели есть. За ленчем мы по молчаливому соглашению говорили не о призраках, а о войне в Испании, об Ирландии, причем Ингрем высказал непоколебимую уверенность, что ирландцев ожидает славное будущее. После ленча я предложил прогуляться или прокатиться на машине, но Памела сказала, что предпочитает побыть в саду, а Ингрем хотел кое-что записать.

— Пока не изложу свои мысли на бумаге, — объяснил он, — не могу в них толком разобраться.

Мы с Максом отправились взглянуть на «Вурдалаков». Солнце на наших глазах вело неравный бой с тремя батальонами туч, и порывистый ветер подгонял нас, дуя в спину. Нам предстояло пройти добрых три мили по вересковым полям и спуститься по узкой крутой тропке на покрытый галькой берег. Макс крепко держал слетающую с головы широкополую шляпу.

— Господи, как мне этого не хватает в городе! — воскликнул он. — Жизнь в Лондоне так несуразна! До чего обидно, что многими вещами можно заниматься только там! — И он рассказал, как пытается наладить устройство выставок для художников-экспериментаторов. И мешает ему отнюдь не «темная тупая обывательская масса», подозрительно смотрящая на все новое, объяснил Макс, а мерзкие, но весьма велеречивые невежды-снобы, готовые славословить любую посредственность, лишь бы картины были непонятны зрителю. Макс негодовал от души, но внезапно с легкостью свернул на другую тему.

— Между прочим, что слышно о вашем молодом друге Кэри? — с живым интересом спросил он.

Я ответил, что последнее время ничего о нем не слышал, но через пару дней они с Уэнди непременно должны позвонить, так как я замолвил словечко за их «Саломею» в своем театральном обзоре.

— Интересно, написал ли ему Пеннант? — сказал Макс. — Я говорил ему про Кэри.

— Самому Пеннанту? Господи помилуй!

— Дело в том, что Пеннант задумал показать целую серию пьес и рыщет в поисках декоратора, бахвалясь, какие он задумал чудеса с освещением, и суля художнику золотые горы. Звучит, конечно, заманчиво. Вот я и решил, что стиль Кэри может ему подойти — этакая смесь поэтичности с гротеском. Я рассказал Пеннанту о Кэри, Пеннант загорелся и собирался сам нагрянуть в Бристоль.

— Ну Макс! Кэри будет счастлив!

— Надеюсь, что дело выгорит.

Тогда я рассказал Максу о моей пьесе. Он искренно обрадовался и одобрил мой сюжет.

— Хотя сделать вашу Барбару достоверной будет трудно, — сказал он, — ведь мотивы ее поведения неясны?

— Мне как раз нравится копаться в неясных мотивах, — ответил я. — И я убежден, что странности Многих женщин порождены властолюбием, которое им приходится подавлять. Современный индивидуум едва ли сам отдает себе отчет в причинах своего поведения: слишком сложный механизм. А сквозь какие мрачные джунгли приходится сейчас продираться психологам!