Горбун

— По-моему, вы сильно сгущаете краски, — сказала я.

Наверное, и у горбуна мысли в голове не застаивались, потому что он поднял на меня изумлённые глаза, явно забыв, о чём мы говорили вначале.

— Пусть я опровергаю утверждение, что быстрее всего человеческая мысль, но я всё ещё продолжаю думать о Хансене. Вам не кажется, что вы поддались излишней мнительности?

— У меня есть для этого повод, — возразил Дружинин.

Конечно, повод у него был, и повод слишком печальный. Но, может быть, он ошибался, и Хансен не придавал значения его внешности.

— Излишняя мнительность всегда вредит и даже вызывает подозрения, — неуклюже пошутила я.

— Какие подозрения? — быстро спросил горбун.

Из-за дурацкой жалости я чуть не выдала наши с Ирой догадки. Недаром он сразу насторожился. И кто меня дёрнул за язык его утешать?

— Пусть не подозрения, но уж недоумение точно вызывает. Почему вы решили, что вы у полиции на заметке? Вам это Хансен сказал?

— Это следует из "во-вторых", — ответил горбун, и я уж думала, что на этом он остановится, но он продолжал. — Во-вторых, я имел глупость откровенно поговорить с Хансеном, о чём теперь жалею.

"Во-вторых" оказалось совсем не тем, что я вообразила и из-за чего пустилась в самые мрачные размышления, благодаря которым даже не смогла допить кофе, пока он был ещё горячим. Плохо я разбираюсь в людях, коли решила, что самоуверенный горбун будет страдать из-за своего уродства. Уж он-то наверняка считает себя неотразимо прекрасным, недаром Ире пришлось напомнить о его внешности.

— Вы, конечно, указали ему на преступника, — пренебрежительно заметила я.

Он молча обратил на меня глаза.

— Сделали ему классический подарок, — продолжала я, — но полицейские чем-то сродни военным, поэтому обычно с тупцой…

— С чем? — не понял горбун.

— С тупцой, — чётко повторила я. — То есть обладают изрядной долей тупости. Это неологизм.

— Полезное слово, — по-литераторски остро отметил горбун. — Постараюсь запомнить. И что же дальше?

— Вместо благодарности он заподозрил вас.

На лице моего гостя сменилось несколько оттенков чувств, но под конец на его губах появилась улыбка.

— Вы почти угадали, Жанна, — сказал он.

Я мгновенно забыла о своём отношении к Дружинину.

— Так кто же убийца? — спросила я.

Горбун не спешил отвечать, а я на какое-то время поверила, что напрасно подозревала его в преступлении, и задержка с объяснением меня задела. Вполне возможно, что в голове у него уже выстроилась стройная версия, в которой не хватает лишь самых малых звеньев, чтобы она стала чёткой картиной происшествия, но ведь все не могут сразу догадаться о том, кто именно и по какой причине решился на два убийства и покушение на третье, иначе все были бы детективами и у писателей не стало бы возможности вывести на страницах своих произведений Холмсов, Пуаро и отцов Браунов, как образцов ума, изобретательности и предусмотрительности. Похоже, сейчас я оказалась на месте не слишком сообразительных помощников великих детективов и, честное слово, позавидовала их умению подавлять гордость. Неужели, живи они на самом деле, они и впрямь смогли бы безропотно и понимающе сносить высокомерие своих гениальных друзей?

— Я не знаю точно, кто убийца, — поразмыслив, ответил Дружинин. — У меня нет никаких доказательств, только одни подозрения, так что не просите меня назвать имя. Я могу ошибиться, а вы будете относиться к этой личности настороженно и не заметите подлинного преступника.

Он рассуждал здраво, но любопытство моё было слишком задето, чтобы удовлетвориться такими вот убеждениями.

— Это мужчина или женщина? — допытывалась я.

— Забудьте, что я сказал, — попросил горбун, покачав головой.

— А как это сделать?

— Принять к сведению мои убеждения и не думать об этом.

— Я надеялась, что вы открыли какой-то новый способ, — разочарованно протянула я, — а вы рассуждаете как Лёня у нас на работе.

— Если вам что-нибудь будет нужно, Жанна, звоните.

Я глазам своим не поверила, когда обнаружила, что Дружинин встал с явным намерением удалиться.

— До свидания, Жанна, — попрощался он.

Посещение горбуна было на этот раз каким-то скучным и оставило по себе очень неприятный осадок. Я вообще не люблю, когда гости ведут себя не так, как обычно, но теперь мне было особенно тягостно от мысли, что я сама послужила причиной грустной перемены. Ира, Ларс и Нонна дали мне дельный совет отвадить этого человека от дома, но мне сразу же стало чего-то очень не хватать.

— Куда вы всё время спешите? — спросила я.

— Если бы я спешил всё время, то успел бы перевести несколько глав, — возразил Дружинин.

— А мне можно ещё полмесяца не думать о работе, — сообщила я с тайным удовольствием. — У вас бывает отпуск? Или вы сами себе его устраиваете?

— Я сам себе господин, — усмехнулся горбун.

Он имел твёрдое намерение уйти и уже направился к двери. Наверное, ему не так уж нужна была «ширма», если он не стал задерживаться, и Ларс не ошибся, когда услышал, что горбун, мягко говоря, очень невысокого мнения о моём интеллекте. Ну, а коли так, то и пусть чёртов Дромадёр поскорее убирается. Я его не зову, он сам ежедневно сюда таскается, а, по-моему, ничего нет хуже, чем приходить в гости и осуждать человека, который тебя тепло принимает и делает всё возможное, чтобы тебе было хорошо.

— До свидания, — коротко попрощалась я.

Мне даже не хотелось выходить в прихожую, чтобы его проводить, но я себя пересилила, иначе вышло бы совсем уж невежливо.

В дверях Дружинин оглянулся на меня, словно чего-то ждал, но я стояла с застывшей вежливой улыбкой и сама себе казалась каменным изваянием. Он так и ушёл, не услышав от меня ни единого доброго слова, и даже не зашёл попрощаться с тётей Кларой. А я показала закрывшейся двери язык, повернулась на каблуках и вернулась в комнату, снедаемая негодованием и тихой грустью.

Горбун явно собирался посидеть подольше, но вдруг переменил решение, а я так и не поняла, почему. Я бы не удивилась, если бы перед этим мы яростно спорили, старались переубедить друг друга, сердились, но ничего подобного не было: мы тихо разговаривали, а он убежал. Может, таким образом он решил избавиться от моих расспросов о преступнике? Или Ира права, и хитрый горбун, осознав, что ширму из меня сделать невозможно, решил не терять понапрасну времени?

Я взяла со стола оставленную Дружининым тетрадь, взвесила на руке и открыла. Мне, знающей лишь азы английского языка, трудно разбирать даже печатный текст, а передо мной лежала рукопись, и почерк был хоть и чёткий, но торопливый и мелкий. Я всматривалась в очертания букв и пыталась представить, какой характер должен быть у владельца этой тетради, но потерпела неудачу. Попытка с ходу разобрать текст тоже не удалась, так что я отложила задачу понять душу переводчика, а также содержание повести до вечера. Мне вдруг стало тошно находиться в этом доме и захотелось на волю. Я тихо проскользнула в свою комнату, взяла сумку, на всякий случай положила в неё свою начатую повесть и вышла в прихожую. Там я заметила на столике рядом с телефоном газеты, о которых говорила горбуну, и мне стало совсем тяжело. Я забыла о его обещании принести их, а он помнил. В рассеянности я просмотрела заголовки, осознала, что жизнь на родине планомерно ухудшается, так что ничего нового не происходит, бросила последний взгляд в зеркало, убедилась, что на мне красивый наряд и сегодня я выгляжу неплохо, но не почувствовала от этого никакой радости и выбралась из дома с тяжестью на сердце и стараясь не думать о том, что не предупредила старушку о своём уходе. Да и как я могла её предупредить, не зная датского языка?

На кого-то благотворно действует природа, а на меня — собственная фантазия. Путь я начала с самыми мрачными мыслями, но потом стала продумывать продолжение повести, увлеклась размышлениями о злобном гении своей героини и, чем больше сочиняла, тем более проникалась переживаниями девушки и горбуна, пока не обнаружила, что сюжет чудесно переменился, что придуманный жестокий горбун приобрёл человеческие черты, и мне его искренне жаль, а преступления в тётушкином доме совершал, оказывается, не он, а гостившая там пожилая родственница, у которой были веские причины для убийства девушки, но о которых никто не мог заподозрить.