История любви одного парня (ЛП)

больше не странно.

– Потому что так и есть, – я даю ему подняться и вспоминаю, что он посреди своего

рассказа. – Ладно, так значит, ты спросил их гипотетически…

– Мама сразу замолчала, – продолжает он, и обе наши улыбки спадают, потому что это

больше не глупая, веселая борьба. – Папа и дед переглянулись, как будто «ох, ну приехали». Дед

сосредоточился на резке своего стейка на очень– очень– крошечные кусочки. Лиззи встала,

забрала Аарона и Фейт и вывела их из столовой, – он с болью смотрит на меня. – Лиззи, мой

самый близкий друг, захотела избавить их от разговора. Как будто, никто не был удивлен этому.

Вот что, я думаю, ощущаешь при разбитом сердце. Я издаю какой– то искаженный,

сочувствующий звук.

– И наконец, отец сказал, «Ты говоришь о поведении или влечении, Себастиан?» А он

никогда не использовал мое полное имя, – он сглатывает, с усилием. – Я ответил ему, «И то и

другое. Оба». И он фактически сказал, что наша семья верит, что священный акт продолжения

рода может быть разделен только между мужчиной и его женой, а все остальное подрывает

основы нашей веры.

– То есть, фактически, что ты ожидал, – осторожно произношу я. Я хочу сказать, что это

свидетельство того, как все запутанно, исходя из услышанного мной, и я думаю, что «могло бы

быть и хуже!» – Как ты думаешь они, по крайней мере, открыты для разговора?

– Это было неделю назад, – шепчет он. Когда он поднимает глаза на меня со слезами в

них, он добавляет. – Никто не разговаривал со мной с тех пор.

***

Неделю.

Неделю!

Я даже понять не могу, как можно не разговаривать с родителями неделю. Даже когда они

в командировках, они звонят и проверяют нас каждый вечер, требуя детального отчета о делах,

что выходит далеко за пределы их обычной, рассеянной «домашней» проверки. А Себастиан

живет в доме с семьей, которая ходит вокруг него, как будто он призрак.

Я не знаю, когда именно мы меняем положение, но это происходит вскоре после его

признания. Я ничего не могу сказать, чтобы все казалось менее ужасным. Я пытаюсь, но

проваливаюсь, и по сути просто сосредотачиваюсь на том, чтобы уложить его на спину рядом со

собой, глядя вверх на дерево, и пересказать ему все самые дурацкие сплетни, которые передавала

мне Отэм.

Оох. Отэм. Мне нужно и к этому как– то прийти.

Но не сейчас. Прямо сейчас мы лежим и держимся за руки. Наши ладони становятся

липкими и скользкими, но он не отпускает мою руку, как и я.

– Чем ты занимался?

– Хандрил, – отвечаю я. – Учился. Но в большей степени хандрил.

– И я, – он поднимает вторую свою руку и чешет свою челюсть. Она покрыта

однодневной щетиной, и мне нравится это. – Ну, и еще в церковь ходил. Я практически жил там.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю, – он перекатывает голову, чтобы посмотреть на меня. – Через три недели я

уезжаю в тур по книге. Честно, не думаю, что родители будут продолжать в том же духе, когда

выйдет книга. Я знаю, что они гордятся. Они захотят поделиться своей гордостью со всеми.

Я совсем забыл о книге. Как будто тур просто в каком– то роде перетек в его миссию и

перестал иметь какие– то закономерные цели. Я – тряпка.

– И они не захотят, чтобы кто– то увидел их скотское поведение.

Он ничего не отвечает на это, но это и не означает, что он не согласен.

– Прости, – произношу я. – Я не хочу порочить твоих родители, потому что понимаю, как

вы все супер близки. Я просто в бешенстве.

– Как и я, – он ерзает, укладываясь головой на мое плечо. Следующие десять слов

выходят настолько слабыми, как будто они проносились в его голове так много раз, что

истончились, затерлись. – Никогда бы не подумал, что буду чувствовать себя таким никчемным.

Это как ножом в живот, и я моментально хочу, чтобы он нахрен убрался из Прово. Я

надеюсь, что его книга разойдется миллионами копий за неделю, и все будут с ума сходить от

того, какой он классный. Я надеюсь, что его эго возрастет до громадных размеров, и он станет

несносным – ничем не похожим на этот его дрожащий голос, снова произносящий эти слова.

Я притягиваю его к себе, и он перекатывается на бок, выпуская придушенный всхлип в

мою шею.

Так много банальностей скапливается на кончике моего языка, но они все будут

ужасными.

Ты удивительный.

Не позволяй никому вызывать в тебе чувство никчемности.

Я в жизни не знал никого похожего на тебя.

И все в таком духе.

Но нас обоих воспитывали больше волноваться о том, что наши семьи подумают о нас – их

уважение – наше все. И в довершении всего, на Себастиана надвигается осуждение церкви,

которая скажет ему, что куда бы он ни посмотрел, Бог, которого он любит, будет считать его

очень грязным человеком. Невозможно представить, как исправить тот ущерб, которые они

нанесут ему.

– Ты удивительный, – все равно произношу я, и он давится всхлипом– смешком. – Иди

сюда, поцелуй меня. Позволь мне целовать это удивительное лицо.

***

Мама находит нас в таком состоянии – плачущей– смеющейся– и– снова– плачущей кучей

под деревом Снаффлепагус – и от одного взгляда на наши лица она переходит в режим оказания

первой помощи по состоянию.

Она прихлопывает рот своей ладонью, когда видит Себастиана, и слезы сразу же

выступают на ее глазах. Мама поднимает нас, обнимает меня, а затем, без слов, заключает в свои

объятия Себастиана – он получает длительные объятия, пока мама тихо шепчет ему в ухо – и что–

то ломается во мне, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Возможно, она сейчас говорит

ему, «Ты удивительный. Не позволяй никому вызывать в себе чувство никчемности». Возможно,

она говорит ему, что понимает, через что он проходит и что все будет хорошо. Возможно, она

обещает ему еженедельную доставку стикеров на бампер. Чем бы это ни было, это именно то, что

ему нужно, потому что слезы в итоге прекращаются, и он кивает ей.

Солнце начинает садиться, и несомненно, он останется на ужин. Мы стряхиваем траву с

наших штанов и следуем за мамой в дом. Сейчас конец весны, и не смотря на то, что довольно

тепло в течение дня, температура летит камнем вниз, когда скрывается солнце, и только сейчас я

осознаю, как холодно было под деревом. В доме родители разожгли камин в гостиной. Они

врубают Пола Саймона на стерео. Хейли сидит за кухонным столом и бьется с домашней работой

по химии черными, возмущенными царапинами карандаша.

Внезапно становится невозможным согреться. Мы смеемся, вцепившись друг в друга

каким– то нереальным, классным образом – он здесь, в моем доме, с моей семьей – и я утягиваю

Себастиана за собой в прихожую, вручая ему одну из своих толстовок с вешалки для верхней

одежды. Она насыщенного красного цвета с белой надписью S– T– A– N– F– O– R– D спереди.

Он терпеливо позволяет мне застегнуть на нем молнию, и я восхищаюсь своим творением.

– На тебе здорово смотрится этот цвет.

– К несчастью, я уже зачислен в местный университет.

Пока, думаю я. Боже, его решение затронуть это – нас – отразится на многих вещах. Если

он хочет остаться в УБЯ, он не сможет вести себя открыто, точка. Даже его нахождение здесь, по

факту, нарушает кодекс чести. Но есть и другие университеты.

Это не реально. Я смотрю вглубь коридора туда, где склонились мои родители и смеются

над истерической, неприязненной реакцией отца на прикосновение к сырой курице. Они оба,

похоже, отложили свое беспокойство в сторонку на вечер, понимая, что нам нужно это –

несколько часов, когда мы можем просто быть вместе, как любая другая пара. Единственным