Дочь роскоши

Она иногда думала, что ее женский опыт мог бы сделать ее фригидной. Но, напротив, то, что она была в положении, казалось, придавало новые оттенки ее чувственности. Сочетание благодарности, восхищения и уважения, которые она испытывала к новому, сильному Бернару, создавало благоприятную обстановку и рождало надежды на будущее.

Но, несмотря на все это, равновесие между ними было нарушено. И никогда чаша весов не качнется в обратную сторону.

– София, а что ты сделала с радиоприемником Поля? – спросил одним майским вечером Бернар. София, поглощенная мытьем тарелок после ужина, почувствовала, как резко сжался ее желудок.

– А что?

– Я подумал, что можно было бы выкопать его. Война фактически окончена, немцы больше не навредят нам. Сегодня я слышал на работе, что завтра по радио будет выступать Уинстон Черчилль. На Роял сквер и в Говард Дэвис Парке устанавливаются громкоговорители, чтобы люди могли его услышать, но, думаю, ты не в том состоянии, чтобы стоять сейчас в толпе, ведь так?

– Да, так, – согласилась София, слегка массируя себе спину. Сегодня она как-то по-особому неважно себя чувствовала, а тянущая боль в пояснице становилась все более и более настойчивой. Она не поняла, что никак не может избежать ее.

– Я покажу тебе, где он, – сказала Катрин, отбросив посудное полотенце. – О, как это чудесно! Все говорят, что войска прибудут сюда завтра или, самое позднее, послезавтра. А когда они появятся, я пойду на пирс и буду наблюдать за ними. Может, Ники и Поль прибудут с ними! Кто знает? И папа с мамой скоро смогут вернуться домой.

Они пошли в сад, а Катрин смотрела, как они вскапывают небольшой пятачок земли возле куста шалфея. Она чувствовала себя как-то странно. Она хотела бы испытывать такое же волнение, как Катрин и Бернар, так же, как они, радоваться, что война закончилась, но почему-то это казалось ей не таким уж и важным делом. Конечно, это было облегчением – знать, что скоро все вернется в нормальное русло и они больше не будут бояться голода. Но суетиться и кричать от восторга – нет, она сейчас просто не может этого сделать.

– Ну вот! – воскликнул Бернар, входя в кухню с коробкой из-под печенья, в которой хранился приемник. Он поставил его на стол и тряпкой обтер пыль. – Ну, а теперь я подключу его к граммофонным усилителям, чтобы вам лучше было слышно. Завтра, в три часа – не забудьте, ладно?

София не ответила. Приемник пробудил у нее старые воспоминания, она подумала, что, если бы не это, Дитер все еще был бы жив.

– София! – подтолкнул ее Бернар. – Это будет исторический момент. Ты не должна пропустить его.

– Не волнуйся, не пропущу, – пообещала София. Но она пропустила.

Ночью у Софии начались нешуточные боли. При первых лучах солнца Бернар отправился за акушеркой, а та послала за доктором. София была уверена, что ребенок скоро родится. Доктор, однако, был уверен в меньшей степени. Ему не понравилось положение плода. Он решил, что должно пройти еще несколько часов. В течение всего долгого утра, когда на пирсе толпились люди, смотревшие, как отплывают немцы, Катрин сидела возле кровати Софии, вытирая мокрое от испарины лицо, сестры и держа ее за руку. У нее не было сил видеть ее страдания. Она слушала речь Черчилля, но слышала лишь стоны Софии, доносившиеся сверху. София металась в кровати, крутилась, пытаясь скрыться от этих всепоглощающих страданий.

– Вы должны что-нибудь сделать! – умолял Бернар, когда, придя с работы, он увидел, что младенец все еще не родился. Но доктор, хотя и было видно, что он волнуется и напряжен, отказался.

– Я думаю, надо немного подождать, не предпринимать пока радикальных мер. Я думаю, что ваша жена в состоянии сама родить ребенка.

– Я просто хочу освободить ее от всей этой боли! – чуть не возопил Бернар, он был почти вне себя, а это было так непохоже на него. – Как мы можем допустить, чтобы это так продолжалось?

– Дорогой мой, так идет из поколения в поколение, – устало сказал доктор. – Завтра она забудет обо всем, вот увидите.

Солнце садилось, красный огненный шар над возбужденным островом, оно осветило комнату Софии последними розовыми отблесками, и наконец – наконец! – началось таинство рождения.

Около десяти часов Бернар и Катрин, сидевшие на кухне, услышали сильный мучительный стон Софии и первый икающий вопль младенца.

– У вас сын, – сказал доктор. – Я думаю, в свете того, что сегодня должно произойти, вы должны назвать его Виктором – или даже Уинстоном.

София лежала на подушках, она была без сил, но в то же время на подъеме.

– О нет, мы уже придумали имя, – срывающимся от усталости голосом произнесла она.

– И какое же?

– Мы собираемся назвать его Луи.

София взяла младенца на руки. Она смотрела на сморщенное личико с маленьким, как пуговка, ртом, который так жадно сосал ее грудь, на большие голубые глаза и пушок светлых волос, покрывавших слегка заостренную головку, и волна любви переполнила ее. Обстоятельства его зачатия и все ужасное время, которое последовало вслед за этим, остались теперь позади. А то, чего она боялась больше всего на свете – того, что она посмотрит на него и поймет, что это ребенок того ненавистного офицера, что изнасиловал ее, – этого на случилось. Ничего не было такого в младенце, что указывало бы на то, чей это ребенок. В любом случае для Софии это не имело значения. Он был здесь, она любила его, и неважно, кто его отец. Он был почти ее, ее – и ничей больше, этот мягкий, сладко пахнувший молочком, полностью зависящий от нее комочек.

О, если бы она была уверена, что он никогда не будет страдать, как страдали они все эти последние пять лет! Если бы она сумела сохранить его в любви навсегда! София крепко прижала к себе малютку и пообещала, что ничто не причинит ему боль, если в ее власти будет предотвратить беду.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Джерси, 1991

Дэн Диффен толкнул дверь паба, и ему показалось, что он вернулся в старые времена. Если бы собрать все фунты, потраченные им на каждую пинту пива, что он выпил за все эти годы, он, наверное, стал бы богатым человеком. А если добавить к этому еще фунты за все рюмки виски, то он смог бы позволить себе один из богатых особняков, которыми был усеян остров. Но он не бывал ни в одном из подобных заведений с тех пор, как ему вручили приказ об отставке. В нем было столько воспоминаний, а ему не хотелось воскрешать ни одного из них. Проклятье, это так ранило его тогда! Он чувствовал себя как выброшенный за ненадобностью спичечный коробок, и именно тогда, когда – после гибели Марианны – он больше всего нуждался в том, чтобы заполнить бесплодную пустыню его личной жизни. Ничто никогда, подумал он, не заставит его забыть вид ее переломанного тела, распростертого на дороге, ничто не утишит боль от потери. Работа по крайней мере могла бы стать панацеей. Но полицейская служба отвергла его, и даже когда он начал воссоздавать заново свою разбитую жизнь, добиваясь успехов и даже исполнения иных желаний, все та же горечь оставалась в нем, она мучила и терзала его, как незаживающая рана.

Он не хотел видеть старых друзей. Наверное, это удержало его от того, что он не стал обращаться к ним, чтобы расследовать дело Лэнглуа. Но сейчас все стало иным. Визит Джулиет перевернул в нем все, воодушевил его воображение и вновь пробудил старый энтузиазм. Дэн всегда был убежден: надо хватать возможности, что сами плывут в руки. Упускать их – значит отвернуться от своей судьбы. Он решил, что сейчас – подходящий момент для того, чтобы следовать своим инстинктам и постараться докопаться до того, что случилось в Ла Гранже двадцать лет назад. Джулиет станет связью между ним и тесно переплетенным кланом Лэнглуа. Этим утром она позвонила ему и сказала, что хотела бы продолжать расследование, и он договорился о встрече, чтобы она смогла рассказать ему еще что-нибудь. Но он не мог рассчитывать, что она проделает всю работу сама. Раскопать кое-что придется ему самому. А это означает восстановление тех связей, которые он растерял за прошедшие несколько лет. С волнением охотника, идущего по следу, пока еще едва уловимому, он, чтобы зацепиться, сделал пару звонков. И вот теперь – в пабе – он с удивлением обнаружил, что возврат в прошлое оказался намного безболезненнее, чем он ожидал.