Меги. Грузинская девушка

Лиственный лес замолкает на миг, будто одна из его тысячелетних историй вот сейчас подошли к концу. И Меники умолкает, глядя с загадочной улыбкой на Меги: не воскресла ли в ней колхидская девушка Медея, чародейка, так щедро, так расточительно наделенная природой даром любви! Меги подсознательно думает о том же самом и чуть-чуть краснеет от стыда. И вдруг перед ней вновь встает образ того незнакомца с белым соколом на левой руке.

РОМАШКА

Дом погружен в глубокий сон. Лишь Меги не спится. Она и в самом деле поверила, что является наследницей той, ставшей на весь мир знаменитой колхидянки, и трепет предчувствия охватил ее. Она вспомнила, что сегодня новолуние, и тайком вышла из дому. Луна, казалось, излучала соблазн, и девушка сама была олицетворением соблазна. На лугу Меги увидела ромашку. Не сводя глаз с луны, она шептала слова, звук которых не доходил до ее слуха. Дрожа всем телом, она нагнулась к ромашке, и на мгновение биение ее сердца слилось с ритмом природы. С замирающим сердцем девушка сорвала цветок и, бледная, утомленная, пошла домой. Она прокралась в свою комнату, спрятала ромашку под подушку и легла спать в надежде увидеть во сне суженого. Но странно: желанное сновидение не приходило к ней. Однако в полусне ей постоянно виделся тот незнакомец. Нет, ей непременно должен присниться ее будущий жених, тот, кто назначен ей судьбой. К чему этот призрак полусна?

Девушке стало не по себе. Она взяла в руки ромашку, разорвала ее и, скомкав, бросила на пол. После этого она закрыла глаза, но еще долго беспокойно ворочалась в постели. Лишь под утро к ней пришел наконец сон, глубокий, без сновидений.

ЦИЦИНО И ЕЕ РАБ

Нау Баркая любил лошадей. В этом он был истым мегрелом. Мегрелы могут за хорошего коня отдать любую красавицу. Но в чувстве Нау к лошади таилось еще что-то другое: он чтил в ней первобытную божественную силу. Недаром он был потомком древних колхов; согласно представлениям античных поэтов, они в этом были похожи на египтян, видевших в животном воплощение космической силы. В облике Нау и было что-то от сухопарого египетского жреца: голова гладко выбрита, взгляд неподвижный и тяжелый, как бы придавленный каменными складками век. Священный трепет египтян перед мирозданием и жизнью находил выражение в фантастических образах: в бесчисленных сфинксах, грифах с телом шакала, головой и крыльями орла, в тиграх со змеиными головами и в других диковинных созданиях. Чтобы увидеть эти чудища — так утверждали египетские проводники караванов — надо проникнуть глубоко в пустыню. Они, эти чудища, околдовывают человека, подчиняют его своей воле и всячески вредят ему. Нау заходил в глубину Чаладидского леса и порой ему являлись такие же призрачные существа, но всегда только на миг. На стенах мегрельских церквей он часто видел изображения, напоминавшие грифов: рога оленя, клыки дикого кабана и крылья фазана. Но особенно взгляд его приковывал к себе высеченный в камне гриф, которого он видел в замке Дадиани. Этот гриф был найден в 1839 году в Кахети, в северной части Восточной Грузии, в имении поэта, князя Александра Чавчавадзе, отца владетельницы Мегрелии Екатерины и тестя русского поэта Грибоедова. Высота грифа не превышала тридцати сантиметров. У него была голова орла с прорезанными щелями вместо ноздрей, оттопыренные уши, борода и тело льва; крылья связаны поперечной дугой, на голове небольшое квадратное отверстие, по-видимому, когда-то закрывавшееся крышкой, в настоящее время утерянной. Остался лишь редкий зубчатый гребень. Гриф поразил фантазию варвара, каковым был Нау. За всю свою жизнь он не видел ничего более прекрасного. Зачарованный, он долго стоял перед грифом. Ничем не объяснимое восхищение и легкое предчувствие беды наполнили его душу — именно так, как по рассказам путешественников, миражи пустыни завораживают человека! Нау был весь во власти необыкновенного создания, неодолимая сила влекла его к этому диковинному существу, как будто он желал слиться с ним, стать одним существом. Он искал выхода, а потом вдруг выбрал в качестве объекта безграничного почитания лошадь. Ритм человека при верховой езде соединяется с ритмом лошади: две разные стихии сливаются воедино. Без слов и без малейшего движения любая мысль наездника мгновенно передается животному. Нау изучил лошадь вплоть до мельчайших ее жилок. По ее взгляду и ржанию он мог определить самые, казалось бы, неуловимые изменения в атмосфере, а также приближение таких космических явлений, как, например, землетрясение, гул которого лошадь улавливает раньше человека. Когда в полдень лошадь погружалась в таинственную, бездонную глубину зноя, слух Нау фиксировал приближение козлоногого бога; тогда он молча смотрел на лошадь, не осмеливаясь подойти к ней. Нау любил и глубокую ночь, когда блеск лошадиных глаз, словно живое пламя, светил во тьме, стремясь оторваться от них. Нау весь погружался в эти излучавшие необычайную силу глаза.

Он чтил свою лошадь как тотем, как символ и образ божественного. Но однажды этот тотем чуть было не покинул его в беде. Или, может быть, все-таки покинул? Это случилось 23 апреля, когда в крови его заговорила весна. В трех часах езды от Зугдиди возвышается гора У рта. Под огромным буком там стоит деревянный крест с изображением Георгия Победоносца. Лучи солнца не проникают сквозь густую листву дерева, и крест этот стоит в вечной тени, как немая тайна. Во всей Грузии 23 апреля отмечается праздник Святого Георгия, или, как его обычно называют Белого Георгия. Он считается здесь грузинским Дионисом, явленным в христианском образе. Ему приносят в жертву хлеб, сыр, бараньи головы, восковые свечи и монеты. От иконы Святого Георгия паломники с песнопениями направляются в Цаиши, где в этот день проводятся скачки. Нау часто принимал участие в этих паломничествах и неизменно выходил победителем в конных соревнованиях. Но в этот год, 23 апреля, когда он встретил свою двадцать пятую весну, его опередили. С тех пор прошло пять лет, и никто до сих пор не знает имени победителя, так как он сразу же после своего триумфа куда-то ускакал. По уверению одних, это был разбойник Микава, орудовавший в окрестностях, которому захотелось показать всем не только свое искусство верховой езды, но и бесстрашие. Другие же настаивали на том, что то была переодетая женщина, и женщина эта, — так утверждали третьи, была не кем иным, как Цицино, молодой вдовой князя Мхеидзе. С горечью в душе прислушивался Нау к этим слухам. Но когда он впервые увидел Цицино, он уже не сомневался, что это и был тот «незнакомец», который победил его тогда. Нау не расспрашивал Цицино об этом, ибо безошибочный инстинкт подсказал ему: то была она. И странно: такая уверенность сразу же избавила его от огорчения, не покидавшего его после того неожиданного поражения. Глядя на эту бесстрашную женщину, он ощущал, как силы оставляют его, будто перед ним стоял какой-то роковой зверь пустыни, приковавший его к себе таинственным взглядом. Женщина оглянулась и бросила на него полыхающий взгляд. Этот взгляд всецело завладел им. Нау предал свою лошадь. Его варварская душа была теперь полна лишь этой женщиной. Он страстно желал ее…

В Горди, неподалеку от княжеского летнего замка, стоит старая ель, пораженная молнией. Местные жители поговаривали, что эту ель по ночам посещают злые духи. Поэтому никто не отваживается подойти близко к дереву, вызывающему в душах людей священный трепет. Но они знают и другое, о чем лишь изредка тихо перешептываются: тому, кто, преодолев страх, просидит в дупле этого дерева ночь, передастся демоническая сила. Нау однажды заночевал в дупле. Наутро он почувствовал в себе необычайную силу. Чары рассеялись, и Цицино покорилась ему. Душа Нау была охвачена огнем. Но чары вернулись. Цицино все же не принадлежала ему. Это он, Нау, был в ее власти. Она была не такой, как другие женщины. В ее жилах кипела кровь колхидских амазонок. Цицино не была обыкновенной возлюбленной, нет, она брала, покоряла и отвергала то, что ей покорялось. Она ни к кому не привязывалась и никому по-настоящему не принадлежала. Боясь растерять свою страсть, свое пламя, она обращала свой взгляд, взгляд амазонки, лишь на немногих. Она была вакханкой, от нее исходили неведомые токи, парализующие мужскую волю. В этом, должно быть, разгадка ее власти над душами мужчин. Нау страдал. Он пришел к Цицино как простой слуга, и любое ее желание было для него законом. Он помогал ей в управлении хозяйством и даже ведал сбором налогов с крестьян. О ее тайной связи с ним никому не было известно. Да и была ли она на самом деле, эта связь? Может быть, раз в году она бросала ему подачку любви, как бросают верному псу кусок мяса или кость. Жизнь Нау была сплошным мучением. Нечеловеческая ревность, распространяемая им на все сущее, на все окружающее, снедала его. Стоило ее взгляду просто случайно задержаться на ком-нибудь, как его обжигало так, как если бы к телу приложили раскаленное тавро. Священное животное, тотем, воплотился теперь в женщине, и он навсегда покорился, стал ее рабом. Ревность истощала его тело, охваченное лихорадкой страсти. Но он молчал, ничем не выдавал себя. Однако на расстоянии аршина можно было услышать, как бешено колотилось его пылающее сердце, когда кто-нибудь из избранников Цицино появлялся в воротах дома.