Весенний марафон

– Яблони цветущие на проспекте Ленина, напротив «Спорттоваров». У меня идея такая есть…

Но Катерина, экономя деньги на сотовом и не желая подпадать под чужое влияние, суть идеи выслушивать не стала, о чем потом не раз горько пожалела.

Она наконец выбралась из постели – в семь утра, и это по доброй воле! – и, к великой радости бабы Кати, принялась за завтрак.

– Баба Катя, а можно, я сегодня с вами пойду прогуляюсь? – отдавая должное оладьям, попросилась Катерина. – А то я сижу тут безвылазно с воскресенья. Хоть посмотрю на ваш Куяш.

– Дак… – почему-то растерялась баба Катя. – Я гулять-то и не хожу, ноги болят, я по делу тока…

– И я по делу, – не отвязывалась Катерина. – Я вас подожду. Мне одной неохота.

– Ну-к че, пойдем, – уступила хозяйка. – Который день сидишь как привязанная.

Прогулка оказалась совсем не такой, как ожидала Катерина. По главной улице они дошли до площади, на которой стояло здание сельской администрации. Оттуда крошечная аллея – восемь березок в два ряда – вела к памятнику солдатам, погибшим в Великую Отечественную. Обычный монумент, каких тысячи по России, – бетонная стела, полсотни фамилий, все больше Подкорытовы да Бабашкины, простенькая клумба с пока еще нераспустившимися цветами, трава, весело пробивающаяся в зазоры между старыми, кое-где пораскрошившимися плитками, рядом – скамейка в отставших чешуйках старой краски. Катерина, усевшись в тенек, стала глядеть по сторонам, а баба Катя, потуже затянув концы белой косынки, принялась выдергивать из клумбы желтые одуванчики и прочую «неположенную» растительность. Потом Катерина принесла воды из колонки, баба Катя тряпочкой протерла таблички и по-домашнему повесила ее сушиться на одной из берез.

– У вас тут родственник? – спросила Катерина, водя пальцем по металлическим буковкам.

– Муж, – ответила баба Катя и погладила строчку «Бабашкин Михаил Петрович».

Катерине показалось, что строчка блестит ярче, чем остальные.

– А он… в каком году погиб? – осторожно спросила Катерина.– В сорок первом. Их с сыном вместе призвали. Тока они до фронта-то и не доехали, – охотно объяснила баба Катя. – Разбомбили эшелон. Лексей-то, сын его, писал потом сестре, что налетели самолеты, они из вагонов-то и попрыгать не успели. Кого там… хоронить-то, говорят, было нечего.

– А Алексей?

– Лексей тоже, – кивнула баба Катя и показала на строчку «Бабашкин Алексей Михайлович». – Тока Лешка-то году в сорок втором, по осени. Без вести пропавший он.

– Баба Катя, а сколько вам лет? – Никак не могла сообразить Катерина. Если сын ушел на фронт вместе с отцом, то, выходит, ее хозяйке должно быть никак не меньше девяноста с лишним.

– Дак это его сын-то, Михал Петровича, и дочь его, – догадалась баба Катя. – Мы поженились, когда ему уж тридцать девять было, и Лексею девятнадцать, а Надька-то маленькая была. И мне тоже – девятнадцать. А сколько нынче будет – уже и со счета сбилась, давно помирать пора, – неожиданно заключила баба Катя.

Эта история – жене девятнадцать и сыну девятнадцать, так бывает только в нынешних сериалах – не давала Катерине покоя всю дорогу домой, и дома она опять взялась за свое.

– Баба Катя, а где тут ваш муж? – спросила она, разглядывая фотографии в углу под иконой.

Баба Катя, радуясь возможности поговорить, сняла рамку, обмахнула краем фартука, положила перед Катериной, показала желтый от старости снимок: на нем были изображены мужчина и женщина, она – простоватая, с круглым лицом и гладкими волосами на прямой пробор, а он – высокий, сухощавый, с густыми, вразлет, бровями, красивым ртом и пристальным взглядом в упор. Куяш – село не то татарское, не то башкирское, вспомнила Катерина и подумала, что порой смешение кровей дает неожиданный эффект.

– Красивый… – задумчиво сказала она, рассчитывая, что баба Катя подхватит разговор, и не ошиблась.

– Прости Господи, ровно черт какой, – покивала она, любуясь на фотографию.

– А это вы? – гнула свою линию Катерина.

– Нет, нас вместе с Михал Петровичем карточки-то нету. Не успели, это ж было надо в город ехать. А это жена его. Умерла она. Весной, аккурат перед войной. Ну а мы с Лексеем вроде женихались. Я – дояркой на ферме, он в МТС тогда работал, а раньше в школе в одной учились. Ну, Михал-то Петрович меня и знал.

– А потом?

– Дак че потом? – неохотно вспоминала баба Катя. – Он первого мая – вот еще флаг был на сельсовете – мне и говорит: люблю, говорит, тебя, Катерина, пуще жизни. Выходи, дескать, за меня замуж. Не смотри, что я старый, всю жизнь на руках, говорит, носить буду… Я таких слов-то и вовсе не знала, тогда ведь не то, что сейчас. Молчу да убегаю. А он, черт, упорный!

Баба Катя раскраснелась и помолодела от воспоминаний, которые поначалу не хотела впускать в комнату, и больше Катерине не надо было ее подталкивать и расспрашивать.

– Так вот месяц, почитай, или скоко пробегала. Да потом ведь – и вдовец, едва жену схоронил, и детей двое. Лексей волком смотрит, говорит – если что, убью, говорит, Катерина, и тебя, и… На меня бабы деревенские пальцем кажут. А отец сказал – мало ему взрослых баб, охальнику, смотри у меня, Катерина, если что… Михал-то Петрович начальником МТС работал, большой начальник по-тогдашнему. Партейный. Да и я комсомолка. А он все едино посватался. Отец с матерью, понятное дело, отказали ему. Сказали, дескать, председателю пожалуются и в партком. Вон че. Я хожу – реву, ночь реву и день реву…

– А чего ревете-то? – не поняла Катерина.

– Дак любила я его, – пояснила баба Катя. – Он как сказал, что меня любит, дак и я сразу… Молода была!

– А потом?

– А потом что… Война. Я и согласилась.

– Поженились? – обрадовалась Катерина.

– Да нет. Так, – поджала губы баба Катя. – Говорю же – война. Кака тут женитьба? Две недели пожили – день в день. На руках меня носил. А потом проводила. Вот как раз с площади, где мы были-то давеча, грузовики в Свердловск и уходили. Тоже опять ох и ревели бабы! Которых водой отливали… На всю деревню вой стоял… А я нет. Я счастливая была. Думала, вернется, поди. Не могет такого быть, чтоб не вернулся. Поженимся тогда, думала, и детки будут.

Дальше Катерина спрашивать не стала: никаких детских фотографий в рамке не было. Но вечером, за чаем с сухарями и смородиновым вареньем, уточнила осторожно, уже угадывая ответ:

– Баба Катя, а вы больше никого… не любили? После войны?

– Дак не было больше мужиков-то, – откликнулась хозяйка. – Которы вернулись – дак у тех жены. А такого не было, чтоб от жены, как нынче-то. И негоже мне. Я хоть и не жена ему, а – обещалась.

– Что обещалась? – не поняла Катерина.

– Его только одного любить. А живого, мертвого ли – про то не договаривались. Один он мне был по жизни человек. Родной. С ним и помру. Жаль, что могилки его нет, а то бы рядышком… – Баба Катя помолчала и, вдруг оживившись, спросила: – А знаешь, дочка, вот певица такая есть, Валентина Толкунова? Она не стара еще.

– Знаю, – улыбнулась Катерина.

– Дак жива она? – встрепенулась баба Катя.

– Жива-здорова.

– Вот мечта у меня есть… – вздохнула старуха. – Повидать бы эту самую Валентину-то, поклониться ей, чтоб она мне песню про меня спела. Я ее раньше-то по радио часто слышала, а теперя и радио не то. Я не запомнила слова-то, маленько тока…

И баба Катя запела тоненьким, надтреснутым голосом:

– Еще до встречи вышла нам разлука, но все же о тебе я вижу сны-ы, да разве б мы прожили друг без дру-уга, мой ми-илай, если б не была-а ва-айны…

Она пела, пропуская слова и повторяя куплеты, как будто рассказывала Катерине всю историю их с Михаилом любви заново, красивыми словами, как положено такие истории рассказывать. Когда песня кончилась, баба Катя вздохнула, но не печально, а обыденно, как о привычной беде вздыхают, и задумалась, глядя в тот угол, где фотографии. Катерина тоже посмотрела и вдруг спросила:

– Баба Катя, а у вас Библия есть?

– Как не быть? – закивала бывшая комсомолка. – Нам батюшка за бесплатно раздавал, подарили ему богатые каки-то для нас, для старух. Тока буквы больно мелки, и в очки не видно. А тебе на что?