Вкус греха. Долгое прощание

Митя вот что сказал: «Я ее убью!»

В шуме ресторана Оля недослышала… И внезапно к ней пришла страшная отгадка! Эта баба его предала! Что-то, может быть, у них было… Или из-за нее Митю выгнали из Америки?.. С такой у него был роман??

И, перегнувшись к нему через стол тоненьким длинным телом, Оля прошептала:

— Эта баба тебя предала там, в Америке, да? И ты ее хочешь убить? Да?

Митя, уже опьяневший от дозы, мгновенно протрезвел от Олиных идиотских «отгадок» и только и мог вздохнуть: — Оленька, о Господи!..

— Нет, нет, ты теперь все мне должен рассказать! Ты ничего никогда не рассказывал! — настаивала Оля, разгоряченная коньяком и прикосновением к тайне, которая приоткрылась прямо при ней.

Но Митя твердил ей:

— Ты ослышалась, дорогая, ты ослышалась…

А в чем она ослышалась, он не объяснил.

Они ехали в такси, и Митя дрожал то ли от холода, то ли от нервного потрясения. Оля держала его под руку, ощущая эту крупную дрожь, успокаивала: «Сейчас приедем домой, выпьешь горячего чаю, и все пройдет…»

А Митей овладела безумная мысль. Вот он останавливает машину, целует Олю в щеку, говорит два слова: прощай и прости — и выскакивает из машины.

Мчится в метро, по переходам, на улицу, и прямо к той квартире, которую он оставил однажды вечером не по своей воле… Но теперь он этот дом не оставит, даже если его будут гнать. Он ляжет на коврик у двери, как пес, ждущий хозяйку, чтобы вымолить у нее прощение.

А Оля смотрела на Митю и удивлялась: вроде бы немного выпили, а так опьянел и так необычен.

Потухшие глаза полыхали лиловыми отсветами, и на губах дрожала ухмылка.

Но все кончилось прозаично. Они поднялись на свой этаж, и Митина жажда свободы вылилась в то, что он отказался от чая, сразу же лег в постель и отвернулся.

Как Оля не задевала, не тормошила его, он делал вид, что крепко заснул.

После этого у него вошло в привычку в день гонорара забегать в Дом журналистов, выпивать рюмку-другую, осматривать залы и через час ехать в опостылевший окончательно дом.

Митя, как обычно, сидел в кофейном зале, мимо которого проходили все — и те, кто шел в ресторан, и те, кто в пивной бар.

К нему подскочил здоровый лысоватый мужик и как Митя — с налетом бывшей респектабельности.

Раскрыв ручищи для объятий, он завопил:

— Митечка!

Перед ним был Спартак, старый институтский друг Спартачище, которого он вспоминал и нередко! И который был рядом в трудные периоды Митиной молодости.

— Спартачище! — тоже заорал Митя. — Ты ли это? Старикан!

Они крепко обнялись, и оба слегка прослезились, чему было виной не только выпитое, но и прошлые давние теплые чувства.

Спартак тут же потащил Митю к себе за столик, в ресторан, и Митя с радостью пошел.

Они с ходу выпили, со свиданьицем, и Спартак тут же раскололся, что поссорился с женой и коротает время в загуле. Одному — тошно, а тут Митька, Митечка! Великий и могучий!

— Как Гудвин, — усмехнулся Митя.

Они выпили еще, задавая друг другу сумбурные вопросы, в принципе настолько банальные, что и не требовали ответа. И Митя вдруг решил исповедаться Спартаку и спросить, как ему, Мите, жить дальше?.. Ни много ни мало.

Начал Митя сразу с конца, с резюме:

— Спартачище, а ведь я неудачник. — Дальше он не смог продолжить.

Спартак схватил его за руку, всхлипнул и горячечно зашептал:

— А я, Митенька, а я? Ты помнишь, как я лобал в джазе? Я же, блин, не международник, я — джазист! Но это, видите ли, не престижно! И проперла меня моя любимая девушка в АПН, а там я — чужак!

Мите хотелось так же вот, горячо поведать о выпавшей ему судьбе, и он со страстью ждал, когда сможет это сделать.

— Понимаешь, как получилось, — продолжал Спартак, отпив водки из фужера, — я с бандом Лаци играл на рождении какого-то босса в ресторане, и ко мне подкатилась такая фея красоты и заявила: что это вы, такой мужественный, импозантный парень, по кабакам в барабан колотите? Да тут официанты больше загребают! И я дал дрозда! Я, артист, перед каким-то моллюском унизился и испугался. Отказался. Лаци мне сказал тогда два слова: пожалеете, Спартак. И как же я пожалел! Как! Я эти барабанные палочки во сне вижу! Помнишь, Митенька, та-та, тарарарараррра — та-а… Помнишь? Какие ты нам песни писал! А я пропадаю. В АПН этом гребаном. Сдохнуть, что ли?

Он замолчал и начал Митя:

— Это, Спартачище, цветочки… Я потерял все вообще. Ты можешь понять? Все. Карьеру, жену, детей, дом, любовь… — все. Ты говоришь о стихах! Я давно перестал их писать! Разучился. Меня отучили. Работа, как ты говоришь, гребаная… — Митя помолчал, и неожиданная мысль пришла в голову. — Я вот по МИДу пошел. С детства, как дурачок, мечтал о загранке, МИДе, посольстве… Этим мечтам грош цена! Надо было мне продолжать писать песни, это у меня получалось. А там, в этой Америке, я как птаха в клетке сидел, ну и натворил дел…

Митя опустил голову и подумал, что делов-то он натворил, это так, но пока их творил, — состарился.

Спартак снова говорил о своем.

— Что я теперь? Скажи, Митенька! Да я сам тебе скажу, ноль. Моя жена думала, я — туз трефовый! МГИМО, туды-сюды… А я вот он… И какого я на ее задницу позарился?

Он вопил на весь зал. К ним подплыла официантка со строгим лицом:

— Уважаемые, — сказала она укоризненно, — тут женщины, нельзя так себя вести. Будете ругаться, водку отберу.

Спартак искоса недовольно глянул на нее и пробурчал:

— Ты, Светка, не выступай! Я деньги плачу, а ты — кланяйся…

Официантка как-то погасла в своем справедливом негодовании и сказала уже другим тоном:

— Спартачок, давай потише… А то ведь мэтр заметит, вон он ходит. — И обратилась к Мите, как к более трезвому. — Вы его минералкой отпоите, а я кофе принесу… Вы уж последите за ним, он парень хороший…

Митя встал, чтобы пройти к бару за минералкой, и тут же снова сел.

Он увидел Веру. Сегодня она была совсем другая: волосы как-то замысловато уложены, в элегантном темно-синем костюме, гораздо моложе, чем прошлый раз. И не одна. За ней, как бы с большим почтением, шли двое мужчин: молодой и старше. Оба брюнеты, они оттеняли ее ярко-рыжие — как Митя говорил когда-то — апельсиновые — волосы.

Они шли к определенному столику, с табличкой «занято». Уселись и сразу же стали оживленно о чем-то говорить.

Вера после Митиного вопроса дрогнула в душе и решила, что зря тянет с замужеством, официальным, надо наводить мосты, а то Виталий начинает всерьез злиться.

Позвонила, он был очень рад, и они решили встретиться. Виталий заказал столик. А чтобы Вера не заносилась, Виталий прихватил ассистента своей телепередачи.

Вера не увидела Митю.

А ему страшно захотелось похвастаться Спартаку, какие у него бывали женщины, и он зашептал:

— Смотри, вон та, рыжая, моя бывшая любовница.

— Где? — громко и с непосредственностью подвыпившего человека спросил Спартак, увидел Веру и уже радостно и еще более громко заявил: — Та рыжая?

Митя залился краской и сказал еще тише:

— Не ори, Спартак, не ори. Посмотри, куда они сели…

Но Спартак уже не владел собой.

— Рыжая — это хорошо! Рыжие — темпераментные. С мужиками она! — громогласно сообщил Спартак и возмутился, что Митина «рыжая» не с Митей.

Теперь и эти трое увидели Митю и Спартака, услышав комментарии последнего.

Мужчины рассмеялись, а Вера, доставая из пачки сигарету длинными белыми ногтями, что-то им, улыбаясь, объясняла.

Митя помертвел. Вот до чего он докатился! Вера, обожавшая его Вера, смеется над ним!

Спартак, увидев, как друг его поник возмутился:

— Митя! Хочешь, я побью этих пижонов? Какого они с ней? Ты только не расстраивайся так, Ми-течка! Давай еще выпьем…

И Спартак неверной рукой разлил водку по фужерам.

Митя с жадностью выпил и заметил взгляд Веры, не смеющийся, а изучающий…