И снова о любви

— Спасибо, не надо, — сказала я и со вздохом глубокого облегчения вышла из клиники.

Март почти закончился, снег сошел, и возле дерева, мимо которого я шла домой, распускались прелестные нарциссы. Звон церковных колоколов вдали больше не напоминал о похоронах. С самого Рождества я еще не была так близка к нормальному состоянию.

Дома я села на кровать, открыла учебник по математическому анализу и упорно пыталась выучить метод интегрирования по частям, потому что вылететь из средней школы было бы позором. Таким же позором, как и остальные недавно произошедшие со мной события. Не хватало еще, чтобы все закончилось работой в «Патмарке» или палатой для душевнобольных в Пресвитерианской больнице. А значит, надо прилагать все силы, чтобы поправиться.

Ржавые колесики в мозгу медленно проворачивались, когда я отвела взгляд от книги и посмотрела на плюшевого мишку. Он валялся на ковре в том самом месте, куда упал еще в феврале, когда я хлопнула дверью. Я подобрала его и отряхнула пыль с ушей. Во мне вновь вскипела злость на Блейка, и я подумала, что медведя нужно убрать, может, даже спрятать в коробку в подвале, но не смогла этого сделать. Он напоминал о нежных поцелуях и о том, что меня любили. Я снова поставила его на комод.

В июне я решила не идти на церемонию вручения аттестатов. Одеваться в нелепое вечернее платье и шагать мимо толпы зевак — это слишком. В конце концов, Холлистер может прислать аттестат почтой.

Для мамы это стало очередным разочарованием, хоть она и не подала виду.

— А на выпускной ты собираешься? — спросила она с надеждой.

Я не собиралась. Но она проявила столько заботы и терпения в последние месяцы, что я была не в силах полностью лишить ее праздника.

— Давайте отметим в семейном кругу, — предложила я. — Только наши.

Этого для нее было достаточно.

Итак, в солнечный день в конце месяца она приготовила роскошный обед, купила шоколадный торт с выведенными розовой глазурью словами: «Поздравляем Ариадну! Выпуск 1987».

Стоя у открытого холодильника, я смотрела на торт. Мама переодевалась наверху, отец уехал за пивом в «Патмарк». А у меня на душе кошки скребли. Я не заслужила праздника. Не поступила в колледж, все последние месяцы только и делала, что хандрила. Мама, наверное, с ума сходила от волнения, ведь она до сих пор хранила пузырек с лекарством от мигрени под замком.

Она вошла в кухню в нарядном платье с цветочным рисунком и в жемчужных сережках, и я подумала, что сейчас разревусь, но слез больше не осталось.

— Прости, — пролепетала я, не сводя глаз с торта.

— За что? — спросила она.

Я пожала плечами:

— За все.

— Ариадна, все поправимо, — сказала мама. — Подашь еще одно заявление в Парсонс. Главное, ты не беременна и не больна. Я права?

В ее голосе едва заметно прозвучала тревога.

— Да, — ответила я, хотя стопроцентно была уверена только в том, что не беременна.

— Тогда все в порядке. Ты попала в неприятную ситуацию. Это как ухаб на дороге. Пройдет время, ты о нем и не вспомнишь.

Мне не верилось, что такое время когда-нибудь настанет.

— Тогда прости, что не оправдала твоих ожиданий.

Мама взяла меня за плечи и сказала очень серьезно:

— Ты полностью оправдала мои ожидания.

Она смотрела мне прямо в глаза. Ее слова меня поразили. Мама не считала меня ничтожеством… Оказалось, что слезы у меня все-таки еще остались.

— По-моему, голова начинает болеть, — сказала я, прижав к глазам платок.

Мама вышла из кухни и вернулась с таблетками от мигрени.

— Вот. — Она вложила пузырек мне в руку. — Теперь их можно тебе вернуть, правда?

— Да, — выдохнула я. — Можно. Не беспокойся, мам.

— Я всегда о тебе беспокоюсь.

Она имела в виду обычные материнские тревоги. Например, о том, чтобы меня не ограбили в метро. А вовсе не о том, что ее дочь примет слишком большую дозу биталбутала.

Несколько дней спустя позвонил Джулиан из центра «Рисуем вместе» и сказал, что будет рад видеть меня этим летом. Как и Адам, который не переставал обо мне спрашивать. Мысль о работе не вдохновляла, но мне было жалко Адама. И я пообещала Джулиану, что начну со следующей недели и поработаю до сентября.

Повесив трубку, я солгала маме, что пойду прогуляться, а сама отправилась в клинику повторно сдавать кровь. Хотела убедиться на сто процентов, что ничего не подцепила от Дэла.

На этот раз медсестра попала в вену намного быстрее, со второго раза. Через неделю врач вручила мне табличку с перечнем болезней. Против каждой стояло слово «отрицательно». Табличка была в точности такой же, как та, что мне показывал Блейк, и я вжалась в кресло.

— Что такое? — спросила врач. — Все же в порядке.

Я уставилась на сертификаты у нее за спиной.

— Знаю. Я кое о ком подумала.

— О ком? — Она наклонилась вперед.

Я перевела взгляд на комод у противоположной стены. Он был уставлен фотографиями — наверное, детей и внуков.

— О своем бывшем парне, — призналась я, посмотрела на врача и еще больше съежилась в кресле.

— Что ж, — сказала она. — Вы побывали в неприятной ситуации… Беспокоились о возможной беременности, ждали результатов анализов. Хоть с кем-нибудь вы об этом говорили?

Я помотала головой:

— Не могу. Не хочу, чтобы кто-то узнал.

Врач кивнула, открыла ящик стола, протянула мне визитку психиатра клиники и велела записаться на прием, но я не представляла, как можно лежать на кушетке или сидеть в кресле и часами вести беседы о Блейке. Мне казалось, будет лучше вообще о нем не говорить.

Адам просил меня рисовать то же, что и раньше, и я не возражала. Глядя на мои рисунки, он улыбался во весь рот, на щеках появлялись две глубокие ямочки, и мне было одновременно радостно и грустно. Радостно от того, что доставляю ему небольшое удовольствие, а грустно — от того что в этом году он стал еще красивее, чем в прошлом. Превратился в привлекательного мужчину, мозг которого никогда не восстановится.

— Ты прекрасная художница, Белоснежка, — сказал он в начале июля.

Я усмехнулась:

— Я не художница, Адам.

— Конечно, ты художница. — В подтверждение он поднял за краешек один из моих рисунков.

Возможно, не так уж поврежден был его мозг. И понимал он больше, чем я. Его лицо — первое, что мне действительно захотелось нарисовать за очень долгое время. Вечером я пошла к себе в студию и села за мольберт. Карандаши запылились, брошенная на окне бумага пожелтела, но это не имело значения. Я все еще умела рисовать. Наверное, я и в самом деле художница, потому что вскоре с листа блокнота на меня смотрело лицо Адама.

— О! — воскликнула мама. — Ты снова рисуешь!

Я не могла разделить ее восторг — все еще не было сил. Просто кивнула, и она отступила. Сказала, что собирается почистить столовое серебро.

— Мама! — позвала я.

Ее голова тотчас появилась в дверном проеме.

— Да, Ариадна?

— Брось ты это серебро. Поработай лучше над романом.

Она закатила глаза.

— Зачем? Все равно я никогда не закончу. Я же не настоящая писательница.

— Конечно, ты писательница, — сказала я с той же интонацией, что и Адам, и так же искренне.

Если у меня вновь появился интерес к рисованию, то чем черт не шутит…

Несколькими днями позже мы поехали в Куинс отмечать Четвертое июля. Папа вел мамину «хонду», а я сидела сзади. Волосы путались от ветра — все окна в машине были опущены.

— Уже давно пора починить кондиционер! — крикнула я родителям.

— Починим, — отозвалась мама, — как только ты начнешь водить.

О чем она? Я садилась за руль всего раз, в феврале, когда Патрик преподал мне первый урок вождения. Мама сообщила, что Патрик хочет еще потренировать меня и помочь получить водительское удостоверение, а она вскоре собирается купить новую машину, так что эту я могу забрать себе, если я не против.