Любить того, кто рядом

Уэбб с ухмылкой интересуется, каким же образом Касс удалось застукать Морли.

Джинни поясняет, что покупка была сделана с помощью «Американ экспресс», общей кредитной карты супругов Филипс.

— Касс заподозрила неладное и перезвонила в магазин, потом сопоставила с тем фактом, что Морли в последнее время как-то неожиданно увлекся симфонической музыкой, — с горящими глазами смакует она подробности скандала.

— Как же он не догадался, что она проверит их общую карту, при его-то репутации сердцееда?

Крейг подмигивает и говорит:

— Обычно это надежно, как в танке.

Джинни опять укоряюще восклицает: «Крейг!», и подталкивает мужа локтем.

— Только бы ты меня и видел! Я бы сразу ушла от тебя.

«Черта с два ты уйдешь», — думаю я. Джинни из тех жен, которые в состоянии простить мужу буквально все, включая постоянные измены, только бы сохранить видимость идеальной семьи. И не лишиться содержания, конечно.

Все присутствующие увлеченно муссируют сагу с арфой, а я уношусь мыслями к Лео. Меня терзает один и тот же вопрос: считается ли то, что было с Лео ночью в самолете, изменой? Интересно, что ответили бы сто корреспондентов, выбранных наугад на Таймс-сквер? Вплоть до сегодняшнего вечера я страстно хотела получить отрицательный ответ — так было бы лучше Энди, так было бы лучше мне. Но сейчас вдруг замечаю, что вовсе не прочь попасть в категорию изменниц — все, что угодно, только бы не сидеть в этом болоте верных женушек! И как я здесь очутилась? Так и слышу голос Джинни, которая могла бы сказать: «Я просто теряюсь в догадках — что Марго нашла в этой янки? Какие-то футболки дурацкие, волосы не прокрашены, даже шрифта приличного выбрать не умеет!»

Дальше все идет без приключений — джентльмены говорят о гольфе и бизнесе, дамы — о детях, пока Джинни не решает обратить внимание на свой бокал. Она отхлебывает кино, морщится и спрашивает:

— Марго, дорогая, что ты нам налила?

— Мерло, — быстро отвечает Марго. Тон у нее какой-то тревожный, и я настораживаюсь. Бросив взгляд на бутылку, я понимаю, что это наше вино. А нам, в свою очередь, эту бугылку подарили мой папа и Шэрон, когда мы только поселились в Нью-Йорке.

— Ужасная гадость, — с ужимками комментирует Джинни. Она бог весть по какой причине, разговаривает с английским акцентом, что у нее плохо получается.

Марго бросает ей взгляд-предупреждение. Предполагается, что они понимают друг дружку без слов практически с детского сада, но тут система условных знаков дает сбой. Джинни не понимает (или не желает понимать), что происходит, и продолжает:

— Где ты взяла эту кислятину? В забегаловке за углом?

Марго, без сомнения, спасла бы положение, но вмешивается Крейг. Он хватает бутылку за горлышко, изучает этикетку и фыркает:

— Разлито в Пенсильвании. Ясно. Филадельфия известна всему миру своими виноградниками! — Крейг зычно хохочет, весьма довольный своей шуткой, да и всем прочим. Ему удалось показать, как здорово он разбирается в виноделии, а стало быть, во всех удовольствиях красивой жизни. — Да-да, не смейтесь, — говорит он в ожидании по меньшей мере бури веселья.

Энди умоляюще смотрит на меня. «Пускай его», — словно говорит он. Подобно матери и сестре он избегает любых явных конфликтов. С точки зрения здравого смысла мне надо последовать их примеру. В глубине души я знаю, что никто и не думал меня оскорбить. Простодушные Крейг и Джинни понятия не имеют, что это я принесла вино. Все сказанное не более чем дружеское подначивание, которое неизменно присутствует в любой компании.

Однако шутка исходит от Крейга и Джинни. А я не люблю Крейга и Джинни, так же как и они меня. Мало того, я желала бы очутиться где угодно, лишь бы не за одним столом с этими надутыми болванами, да еще в Атланте — своем новом доме… К черту, я не собираюсь сдерживатьсн

— Питсбург, — тихо говорю я.

— Питсбург? — переспрашивает Крейг, сбитый с толку.

— Питсбург, а не Филадельфия — центр виноделия, по твоему выражению. — Я делаю красноречивую гримасу. — Это мерло из Питсбурга.

Крейг понятия не имеет, откуда я родом, а узнавать специально ему и в голову не пришло. Поэтому он только хлопает глазами, а Марго с Уэббом переглядываются.

— Я из Питсбурга, — извиняющимся тоном говорю я, вот и принесла это вино. — Перевожу взгляд на Джинни и легким жестом повожу бокалом в ее сторону. — Так что извините, если у него букет не очень… Вам не по вкусу.

Крейг заметно скисает, Джинни начинает путано объяснять, что она вовсе не это имела в виду, Марго нервно хихикает, Уэбб торопливо начинает новую тему, а Энди не делает ничего. Я подношу бокал к губам и делаю большущий глоток дешевого вина из Питсбурга.

Глава 24

Всю дорогу домой я жду, что Энди начнет меня утешать — по крайней мере, попытается обсудить эпизод с мерло. Мы бы вдоволь посмеялись над этой парочкой — над тем, какой Крейг самоуверенный и как мало на самом деле у него оснований гордиться собой; какую чушь несет Джинни; какую невыносимо скучную, карикатурную пару снобов они собой представляют.

Однако Энди, против ожиданий, не упоминает о злосчастном вине. Он вообще почти ничего не говорит, да и держится как-то странно — отстраненно, почти враждебно.

Уж не сердится ли он на меня за то, что я затеяла ссору на званом ужине (как здесь говорят, «барбекю») его сестры? Мне ужасно хочется прямо спросить его об этом, но, пожалуй, если я так сделаю, это будет слишком смахивать на попытку оправдаться. А я абсолютно ни в чем не виновата.

Поэтому я упрямо обхожу больную тему и вместо этого поддерживаю ни к чему не обязывающий разговор.

— Замечательное было филе-миньон, ты не находишь?

— Да, очень вкусно, — сухо соглашается он и кивает какому-то знакомому, который трусцой пробегает мимо в светоотражающем спортивном костюме.

— Да, в такой светофор не врежешься, даже сослепу, — шучу я.

Энди игнорирует мою натужную остроту.

— Кукурузный салат тоже был очень хороший, — серьезно замечает он.

— Угу. Да. Я обязательно возьму у Марго рецепт… — Голос меня не слушается, из-за чего все звучит неестественно.

Энди бросает на меня взгляд, который я не могу с уверенностью расшифровать — угрюмый и испуганный одновременно. Потом выпускает мою руку, достает ключи и шагает, опережая меня, к центральному входу. Муж отпирает дверь и пропускает меня вперед. Он так делает все время, но сегодня у него это получается чересчур официально, почти враждебно.

— Спасибо, — говорю я. Мне ужасно не по себе в такой ситуации — мы, близкие, нежно любящие друг друга люди, затаили зло.

Энди огибает меня, как будто я пара забытых в холле старых кроссовок, и направляется в спальню.

Я неохотно плетусь следом, смотрю, как он начинает раздеваться. Как бы сгладить все? Не хочется начинать первой.

— Уже ложишься? — спрашиваю я, взглянув на каминные часы.

— Да, — отвечает он. — Устал ужасно.

— Но ведь еще только десять! Может, телевизор посмотрим?

Он отрицательно качает головой:

— У меня была тяжелая неделя.

Потом Энди на секунду застывает, будто забыв, что собирался сделать, и достает из верхнего ящика комода свою любимую пижаму — из египетского хлопка. Удивленно смотрит на нее:

— Ты что, погладила?

Я скромно киваю. Вчера полвечера угрохала на пижаму, которая никак не хотела разглаживаться. Как настоящая мученица, я гладила с крахмалом, отпариванием и бесконечными вздохами.

— Не стоило беспокоиться, — мрачно говорит Энди, расстегивая рубашку и избегая встречаться со мной глазами.

— Но мне хотелось, — возражаю я. Смотрю, какая у него красивая шея. Он упорно занимается пуговицами. Теперь будет думать, что мне больше нечего делать в Атланте, только гладить.

— Это вовсе не обязательно, — настаивает он. — Мне морщинки не мешают.

— На одежде или у меня на лице? — игриво вопрошаю я. Надо во что бы то ни стало разбить лед, а уж потом сцепиться с ним в полную силу.