Пейтон-Плейс

— Как Конни? — спрашивали они. — Как ребенок?

— Прекрасно. Все просто прекрасно, — отвечала бедная миссис Стэндиш, боясь, что, глядя на нее, они догадаются, что все совсем не так уж прекрасно.

С того дня как родилась Эллисон, Элизабет Стэндиш жила в постоянном страхе. Она боялась, что плохо справляется со своей ролью, что когда-нибудь, раньше или позже, кто-нибудь узнает, что в свидетельстве стоит неверная дата рождения или что какой-нибудь наблюдательный человек поймет, что ее внучка Эллисон на год старше, чем говорит Констанс. Но больше всего она боялась самой себя. В самых страшных ночных кошмарах она слышала голоса жителей Пейтон-Плейс.

— Вон идет Элизабет Стэндиш. У ее дочери проблемы с одним парнем в Нью-Йорке.

— Все зависит от матери: как она воспитает свою дочь, такой та и будет, когда повзрослеет.

— У Констанс маленькая девочка.

— Малышка растет без отца.

— Безотцовщина.

— Эта потаскуха Констанс Стэндиш и ее сиротка дочь.

После смерти Элизабет Стэндиш коттедж на Буковой улице опустел. Констанс была готова вернуться в Пейтон-Плейс, как только Эллисон Маккензи захочет избавиться от нее. Но Эллисон не бросил Констанс с ребенком. По-своему он был хорошим человеком с обостренным чувством ответственности. Он заботился и обеспечивал две семьи до самой смерти и даже после нее. Констанс никогда не знала, да и не хотела знать, в каком положении осталась жена Эллисона. Ей было достаточно того, что он, через адвоката, умеющего держать рот под замком, оставил ей и дочери существенную сумму. Прибавив к этому сбережения, накопленные при жизни Эллисона, Констанс вернулась в Пейтон-Плейс и обосновалась в коттедже Стэндиш. Она не оплакивала своего любовника, по той простой причине, что никогда не любила его.

Вскоре после возвращения в Пейтон-Плейс Констанс открыла на улице Вязов небольшой магазин одежды и полностью посвятила себя работе и собственной дочери. Никто не подвергал сомнению тот факт, что Констанс была вдовой человека по имени Эллисон Маккензи. На камине в гостиной она поставила большую фотографию своего покойного мужа. Все в Пейтон-Плейс симпатизировали Констанс Маккензи.

— Ужасно, — говорил Пейтон-Плейс, — умереть таким молодым.

— Женщине нелегко приходится одной, особенно с ребенком.

— Она много работает, эта Конни Маккензи. Каждый день до шести вечера в своем магазине.

В тридцать три года Констанс была по-прежнему хороша. Ее светлые волосы были гладкими и блестящими, время не оставило никаких следов на прекрасном лице Констанс.

— Такая женщина, — говорили мужчины Пейтон-Плейс, — еще вполне может присмотреть себе пару и снова выйти замуж.

— Может она все еще горюет по своему мужу, — говорили женщины. — Некоторые вдовы оплакивают мужей до конца своих дней.

На самом же деле Констанс просто нравилось жить одной. Она решила, что не настолько уж она сексуальна, чтобы начинать все сначала, а ее роман с Эллисоном был просто бегством от одиночества. Она снова и снова повторяла про себя, что жизнь с дочерью ее полностью устраивает и это как раз то, чего она хотела. Мужчины совсем ни к чему, в лучшем случае они ненадежны и только создают проблемы. Что же касается любви, она хорошо знала, к чему приводят отношения с нелюбимым мужчиной. Каков же будет результат, если она позволит себе полюбить? Нет, говорила себе Констанс, лучше уж все оставить, как есть, заниматься своим делом и ждать, когда вырастет Эллисон. Если же когда-нибудь она ощущала внутри какое-то смутное беспокойство, Констанс твердо говорила себе, что это не сексуальные потребности, а, возможно, легкое расстройство кишечника.

Магазин одежды «Трифти Корнер» процветал. Может быть, потому, что это был единственный магазин такого рода в Пейтон-Плейс, а может, потому, что у Констанс было чутье на моду и безупречное чувство стиля. Как бы там ни было, женщины города одевались исключительно у Констанс. Все в городе считали, что товар Конни Маккензи ничем не хуже, чем в магазинах Манчестера или в Уайт-Ривер, и вдобавок ничуть не дороже, так что уж лучше оставлять свои деньги в городе, а не где-нибудь еще.

В 6.15 вечера Констанс шла домой по Буковой улице. На ней был элегантный черный костюм, присланный из довольно дорогого бостонского магазина, и маленькая черная шляпка. Констанс смотрелась как фотомодель из журнала мод, из-за чего ее дочь всегда чувствовала себя немного неуютно, но что, как часто говорила ей Констанс, было очень полезно для бизнеса. По пути домой Констанс думала об отце Эллисон, это случалось не часто, так как мысли о нем всегда вызывали беспокойство в душе у преуспевающей владелицы магазина одежды. Констанс знала, что придет время и она будет обязана рассказать дочери правду о ее рождении. Она часто спрашивала себя почему, но никогда не могла найти разумного ответа.

«Будет гораздо лучше, если Эллисон узнает все от меня, чем от чужого человека», — думала она.

Но это был не ответ, потому что никто не знал правды, а возможность того, что кто-нибудь когда-нибудь ее узнает, была очень и очень невелика.

«И все-таки в один прекрасный день я должна буду это сделать», — думала Констанс.

Она открыла дверь в дом и прошла в гостиную, где ее ждала Эллисон.

— Привет, дорогая, — сказала Констанс.

— Привет, мама.

Эллисон сидела в кресле, перекинув ноги через подлокотник, и читала книжку.

— А что ты теперь читаешь? — спросила Констанс, стоя перед зеркалом и аккуратно снимая шляпку.

— Просто детскую сказку, — оборонительно ответила Эллисон. — Я люблю время от времени их перечитывать. Это «Спящая красавица».

— Прекрасно, дорогая, — неопределенно среагировала Констанс. Ей сложно было понять двенадцатилетнюю девочку, уткнувшую нос в книгу. Другие в ее возрасте проводили бы все свое время в магазине, проверяя коробки с новыми товарами и восхищаясь чудесными платьями и бельем, которые прибывали туда почти каждый день.

— Кажется, пора придумать что-нибудь поесть, — сказала Констанс.

— Полчаса назад я положила в духовку пару картошек, — сказала Эллисон, откладывая книгу в сторону.

Вместе они прошли на кухню и приготовили то, что Констанс называла «обедом». Как понимала Эллисон, ее мама была единственной женщиной в Пейтон-Плейс, которая называла это именно так. Вне дома Эллисон была очень осмотрительна в определении «ужина». При посторонних она всегда говорила «пойти в церковь» и никогда — «на службу», или, если речь шла о платье, — «хорошенькое» и никогда — «элегантное». Такие мелочи, как разница в терминологии, всегда стесняли Эллисон и доводили до того, что по ночам, ерзая в кровати, она сгорала от стыда и начинала ненавидеть свою мать за то, что та сама не как все и ее делает такой же.

— Мама, ну, пожалуйста, — в слезах говорила Эллисон, когда Констанс своей манерой выражаться доводила ее до точки кипения.

А Констанс, похоронившая в Нью-Йорке диалект родных мест, отвечала:

— Но, дорогая, это действительно элегантное маленькое платье!

Или:

— Но, Эллисон, главная дневная трапеза всегда называлась обедом!

В девять часов вечера Эллисон надела пижаму и положила свои книжки на камин в гостиной. Она посмотрела на фотографию отца и на минуту замерла, изучая улыбающееся ей лицо. Волосы у него надо лбом росли, что называется, мысиком, и это придавало ему несколько дьявольский вид. Глаза у Эллисона Маккензи были большие, темные и глубокие.

— Он был красив, правда? — тихо спросила Эллисон.

— Кто, дорогая? — отозвалась Констанс, оторвавшись от своей бухгалтерской книги.

— Мой папа, — сказала Эллисон.

— О, — сказала Констанс, — конечно, дорогая, конечно.

Эллисон продолжала рассматривать фото.

— Он похож на принца.

— Что ты говоришь?

— Ничего, мама. Спокойной ночи.

Лежа на широкой кровати, Эллисон смотрела в потолок, где тени и отсветы уличных огней составляли странные узоры.

Как принц, подумала она и неожиданно почувствовала, как сжалось горло.