Крах

Тишина обрушилась на меня. Невольно сделал глубокий вдох. Я почувствовал себя ободранным заживо кроликом, старым и уставшим. Как будто сквозь тело прошел сильный ток. Это был шок узнавания. В эти краткие секунды я разглядел в этой женщине мой собственный характер, другую, подобную моей, личность. Мы узнали друг друга. Я был благодарен судьбе за эту встречу, несмотря на ее мимолетность.

Я был дома. Всего лишь мгновение, но многие так никогда и не нашли туда дорогу.

Конечно, этого было мало. Но в те первые часы я просто испытывал благодарность. Я был похож на странника, затерянного на чужбине, вдруг услышавшего не просто родной язык, но то местное наречие, на котором говорил ребенком. Он еще не понимает — это голос врага или друга, но стремглав летит на сладкие звуки дома. Моя душа рвалась за Анной Бартон. Я верил, что в таком сугубо личном деле между мной и Богом я свободен и могу падать без страха разбить свое сердце или потерять рассудок, разрушить тело или собственно жизнь.

Это было то ложное представление, ломающее многие судьбы. Абсолютно неверно, будто мы способны контролировать себя, идти или останавливаться, не впадая в крайности и агонию. На том приеме я потерял свою душу. Никто этого не заметил.

Она позвонила на следующий день.

— Я приду к вам на ленч в следующее воскресенье. Я хочу, чтобы вы знали это.

— Благодарю вас.

— Всего доброго — И телефон замолчал.

Уже в субботу безумие охватило меня. Я думал, что умру до воскресенья. Что смерть лишит меня этого дня. Воскресенье, вот все, чего я сейчас хотел. В воскресенье я буду с ней в одной комнате, с ней, Анной Бартон.

Утром долгожданного дня, казавшегося мне пыткой, я неподвижно сидел в своем кабинете. Прислушивался, не подъехала ли машина, представляя себе скрежет чугунных ворот о камни и дрожь звонка, первыми возвестившие ее присутствие в моем доме.

Мои гулкие шаги отдавались в мраморном холле и, перекрывая их, звучал смех. Металлически щелкнула дверная ручка гостиной, и я присоединился к моей семье и Анне.

Я заставил себя ждать, и, когда Мартин, обняв за плечи, сказал: «Па, это Анна», — Ингрид отправила нас всех в столовую. Никто, казалось, не замечал, что я едва переводил дыхание.

Мы сели за стол — Ингрид, Салли, Анна и я, и Мартин.

Но в действительности Ингрид и я оказались с Салли. А Мартин, иной Мартин, незнакомый, несомненно влюбленный, — был с Анной.

Она держалась как любая умная женщина во время первой встречи с отцом ее приятеля. Приятеля? Но они должны быть любовниками. Конечно, так и было. Они — любовники. Месяцы вместе. Без сомнения, любовники.

Мы не упоминали о нашей встрече. Анна скрывала даже, что мы знакомы. Ее осторожность, столь успокоительная в то раннее время, потом давала столько оснований для мучения. Как женщины могут быть такими превосходными актрисами? Как Анна достигла этого?

Ее одетое во все черное тело сегодня выглядело более тонким, высоким, даже угрожающим; заставляло вздрагивать, когда она проходила мимо меня из столовой в гостиную за кофе. Это моя первая сцена с тобой, подумал я, первый взятый барьер. Взгляни на меня, я такой же, как ты.

— Мы подумываем о поездке в Париж на выходные, — сообщил Мартин.

— Кто мы?

— Мы с Анной, разумеется.

— Это мой любимый город. — Анна улыбнулась моей жене.

— О, мне не удавалось насладиться им так, как мне того хотелось бы. Всегда что-то случалось с нами в Париже, — ответила Ингрид.

Это было правдой. Всякий раз, приезжая туда, мы или попадали в автомобильную катастрофу, или у нас исчезал багаж, или заболевала Ингрид. Ее любовь к Парижу носила платонический характер, оставаясь до конца не реализованной.

Я слушал разговоры молча. Выдавил улыбку, когда Ингрид одобрительно кивнула Мартину:

— Чудесная идея.

На поверхности все оставалось по-прежнему, но земля под моими ногами становилась все менее устойчивой. Скрытый изъян наконец стал явным. Пока это была легкая, едва заметная дрожь. Но боль, пронзившая меня, была такой сильной, что разрушение уже началось.

Я не мог сказать, что произойдет со мной и как долго это страдание может продолжаться. Достаточно было сознания, что я совсем не тот человек, каким был раньше, что я становлюсь собой… новым и странным.

Я стал лжецом для моей семьи. Женщина, которую я знал всего несколько дней, с которой не произнес и нескольких фраз, видела меня предающим жену и сына. И мы оба понимали, что происходит. Это связывало нас. Скрытая правда была в том, что все прежнее оказалось ложью. Но можно было лишь на короткое время притвориться, что ее не существует. Правда ожидала своего часа. В то воскресенье она еще пряталась от нас где-то совсем неглубоко. Крошечная ложь, мое предательство, казалось, тонуло глубже и глубже в смехе, вине и ясном дневном солнце.

— Скажи, что ты думаешь о ней? — спросила меня Ингрид после их отъезда.

— Об Анне?

— О ком же еще?

— Она действительно странная.

— Да, теперь ты понимаешь, почему меня это тревожит. Мартин еще далеко не взрослый человек. И дело не в том, что она старше… есть что-то другое. Я не поклялась бы в этом на Библии, но мне кажется, она ему не подходит. Вряд ли он способен видеть это. Совершенно очевидно, он одурманен. Дело в сексе, я полагаю.

Я застыл от этих слов.

— О.

— Если продолжить, она спит с ним. Мой Бог, у Мартина больше женщин, чем…

— У меня.

— Я хотела бы надеяться, что это именно так, — мягко произнесла Ингрид, обвивая меня руками. Но разговор опустошил меня. Я нежно поцеловал ее и прошел в свой кабинет.

Долго стоял, глядя из окна на угасающий вечерний свет. Анна и сейчас находилась в моем доме. Ее тень скользила среди комнат, между Ингрид, Мартином и мной. Пока ничего не случилось, совсем ничего. Кроме ее незримого присутствия в этом мире.

С ней было связано переживание, в мгновение ока изменившее все; машина разбилась вдребезги. Она была тем письмом, которое мы не могли распечатать, неясно блеснувшим лучом, обжегшим грудь или пах. Моя аккуратно расчерченная сцена наполнилась светом, и, может быть, меня ожидали за кулисами.

9

— Мартин хочет опять приехать на ленч в воскресенье. Я думаю, ему есть что сообщить нам.

— Ты знаешь что именно?

— Надеюсь, что речь пойдет не о женитьбе на Анне, хотя, боюсь, что это так.

— Мартин? Женится на ней?

— Увы. Было что-то в его голосе. О, я не знаю. Я могу ошибаться.

— Он не может этого сделать! — Почему те, кого мы любим и с кем прожили половину жизни, не осознают момента, когда им грозит опасность? Как они могут этого не знать?

— Ну слава Богу, твое восклицание в духе отца викторианской эпохи. Он совершеннолетний. И может делать то, что ему нравится. Мне не по душе эта девушка. Но я хорошо знаю Мартина. Если он хочет получить Анну, он будет ее иметь. Вполне унаследовал решительность твоего отца.

Я обратил внимание, что она не сказала — мою.

— Ну хорошо, придется подождать со всем этим до воскресенья, — вздохнула она.

Разговор был закончен. Мои мысли разбегались. Я был ранен, отстоял себя и вновь боролся. Пытался читать, но все внутри клокотало. Я был поглощен гневом, смешанным со страхом. Страхом, который был уже вне моего контроля, совершенно подкосившим меня. И это был ураган такой силы, что если и оставалась слабая надежда выжить, я неизбежно должен был ослабеть и уничтожить себя.

Я не говорил. Не коснулся. Не обладал. Но я узнал ее, а в ней — самого себя.

Не в силах оставаться дома, я вышел проветриться. Оглушающая тишина комнат усиливала боль. Только равномерное, непрерывное движение могло хоть как-то заглушить страдание.

Я притронулся губами ко лбу Ингрид и вышел из дома. Как могла она не понять? Как могла не ощутить близкое дыхание катастрофы, таившейся в углах дома. Дыхание, пробежавшее в траве нашего сада.

Вернулся я совершенно обессиленным. Сразу провалился в глухой сон, как некое здоровое, сильное животное, не знающее, вернется ли оно к жизни вновь.