Крах

— Да.

— Прекрасно. Прекрасно. Женитьба — полезная вещь, — он помолчал, — для души.

Мои амбиции были удовлетворены. Всего я добился сам. Это была благословенная жизнь. Замечательная жизнь. Но чья?

4

Моя жена была ослепительна хороша. Об этом свидетельствовали мои собственные глаза и реакция тех, кто ее видел.

В ней привлекала красота совершенных пропорций и очаровательное сочетание цвета глаз, кожи и волос. Она была вполне состоявшимся человеком, сложившимся задолго до нашей встречи. Я удачно вписался в картину ее жизни. И был счастлив этим.

Ей было двадцать, когда мы познакомились в доме моего приятеля. В ней не было ничего, что могло бы покоробить или оттолкнуть меня. Она обладала прелестной, исполненной сознания своей силы, безмятежностью. Ингрид вызвала мое восхищение, а позднее любовь и приняла ее как нечто высоко ценимое, но заслуженное.

Я опасался любви. Боялся ее некоторого безумия, способного разрушить меня, и был утешен. Я был допущен к любви. И верил, что любим взаимно.

Между нами не было тайн. Она была именно такой, как я воображал себе. Ее тело было теплым и красивым. Никогда не приближаясь ко мне сама, она никогда не отталкивала меня.

Брак — не азартная игра, как иногда его называют. Некоторым образом мы способны контролировать его течение. Наши матримониальные дела скорее подчинены разуму, чем романтичны. Вероятно, человеку, имеющему репутацию робкого, подобная попытка показалась бы безрассудно храброй? Моя женитьба на Ингрид преследовала цели, не удивлявшие никого из нас. Мы любили так, как только могли надеяться, были так осторожны, как наша природа позволяла нам.

Но нет. Дети — вот рискованное предприятие. С момента их появления резко усиливается наша беспомощность. Несмотря на все попытки формировать их в согласии с нашим опытом и знаниями, они остаются собой. С рождения становятся и центром, и острым краем нашего существования.

Их здоровье, а если повезет, и хорошая судьба воспринимается нами как результат заботы и воспитания. Их болезни, принимая серьезный оборот, разбивают счастье. Когда они выздоравливают, мы годами живем, осознавая, что могла бы значить для нас их смерть. Страсть к детям, так мало открывающим себя во время краткого пребывания с нами, для многих — великий роман жизни. Но в отличие от романтической любви мы не выбираем ребенка, который будет нам сыном или дочерью.

Появление Мартина на свет, казалось, не сопровождалось для нас никакими значимыми открытиями. Он рос таким, как мы всегда ожидали, любимым и великолепным сыном. Салли родилась двумя годами позже. И вот моя семья была в полном составе.

В свои тридцать я взирал на моих маленьких детей благодарно, любяще и растерянно. Неужели это и был смысл жизни, его сердцевина? Женщина, двое детей, дом. Я был на «седьмом небе». Я был спасен.

Мы наслаждались безоблачным счастьем, не зная неудач и разрушительных страстей. Восхитительный мир нашего дома был хорошим подарком судьбы, с которым мы втайне поздравляли себя, словно все наши высокоморальные претензии были уже удовлетворены. Вероятно, мы выучили, что жизнь подчиняется жадным стремлениям; это лишь требует ума и решительности; вот система, формула, трюк.

Возможно, существуют добрые и злые жизненные ритмы. В то время нам открылась сама красота. Моя жизнь была подобна пейзажу с зеленеющими деревьями, роскошными лужайками и зеркальной гладью озера.

Иногда я пристально вглядывался в лицо спящей жены и знал, что, разбуди я ее, мне нечего будет сказать. Да и какими могли быть эти вопросы, которые ждали ответа? Ответ был здесь, дальше по коридору, в комнате Мартина и Салли. Что могло тревожить меня? Какую правду я хотел услышать?

Время, резво несущееся сквозь мою жизнь, — победитель. Я же, беспомощный, едва удерживаю поводья.

Оплакивая тех, кто умер молодым, тех, кто ограблен временем, — мы горюем об утраченной радости. Мы сожалеем о возможностях и наслаждениях, которые нам не были доступны. Мы чувствуем уверенность, что эти юные тела знали томительный восторг, которого мы тщетно домогаемся всю жизнь. Мы верим, что невинные души, заключенные в хрупкие оболочки, могли свободно летать и знали радость, которой мы лишены.

Мы говорим, что жизнь сладка, а удовлетворение ею глубоко. Думая так, мы подобны лунатикам, чье время течет сквозь годы сменяющихся дней и ночей. Мы позволяем ему водопадом струиться мимо нас, надеясь, что поток никогда не иссякнет. Но каждый ускользающий день неповторим, и каждый человек на земле уникален; и все исчезает.

Да, но как быть с украденным временем у наших рано умерших друзей! Каким прекрасным оно могло быть! Годы идут. Проходят десятилетия. А жизнь не состоялась.

И как быть с рождениями, при которых я присутствовал? Может ли что-либо метить человеческое время более достойно? Что сказать о смертях, которые я свидетельствовал? Умелый врачеватель, я часто был для умирающих последним, кого они видели. Была ли в моих глазах доброта? Или был виден страх? Я верил, что полезен здесь. Сколько печальных драм! Не приносил ли я страх и муку? Несомненно, это не было бесцельно проведенное время.

Какой финал нам уготован каскадом бегущего времени? Неужели всему суждено быть затерянным в разливе вод? Почему я стал доктором? Чей добрый умысел привел меня на пост министра? Это была заботливая рука, но не любящая.

Те, кто счастлив, должны скрывать это и быть благодарными. Они должны надеяться, что дни гнева обойдут стороной их дом. Они обязаны защитить свое достояние и пожалеть ближнего, когда ужас грянет. Но спокойно и не теряя себя.

5

Отец Ингрид был членом парламента от партии консерваторов. Родился он в зажиточной семье среднего класса и благодаря разумному вложению денег оказался весьма состоятельным человеком.

Он верил, что основной инстинкт человеческого рода — алчность. Что партия, обещавшая наиболее выгодные экономические условия большинству и потому победившая на выборах, — не для страны.

— Вот в чем большая ошибка этих старых парней, лейбористов. Они отлично подкованы в экономике. Но смешивают ее с равным распределением благ для каждого. Никто не хочет этого. Дорогого стоит, во всяком случае, они совсем не осторожны. Большинство держится от них подальше и будет голосовать за тебя. Это так просто.

Ингрид улыбалась, а если спорила, то мягко и иронично. Но в действительности он мог быть прав. Каждый раз его переизбирали неизменным большинством голосов.

Мне было тяжело соглашаться с ним, но долгие годы я никак этого не выказывал. Лишь со временем стал менее терпеливым. Я спорил с ним все более и более напористо. К моему удивлению, ему нравилось это. Его лицо розовело и сияло удовольствием от любой критики. Он оказался гораздо более искусным оратором, чем я когда-либо предполагал. Загоняя меня в тупик, он разражался торжествующим смехом.

Моя позиция была относительно слабой. Я испытывал отвращение к социализму. Ненавидел отсутствие свобод, которого придерживались левые.

Основная философия консерваторов была для меня вполне приемлема. Но их погоня за всеобщим личным обогащением казалась мне глубоко непривлекательной. Я был вопрошающим, неудовлетворенным спорщиком, но в глубине сердца — консерватором.

Занятия медициной не помогали политической карьере. Особенно это сказывалось в прениях, но постепенно, с практикой, я совершенствовался.

— Почему бы тебе не баллотироваться в парламент? В партии найдется местечко для малого вроде тебя.

Мой тесть мог вполне свободно раздавать синекуры, поэтому так сногсшибательно прозвучала эта фраза.

— Да, да! Ты — врач! Честен, не чужд сострадания, вполне способен удерживать нас, жадных парней, на этом узком праведном пути. Мне по душе идея. Это хорошо для партии. И великолепно для тебя. Далеко пойдешь, и сам это знаешь. По совести говоря, вначале я так не думал. Ты молчал, как бревно, прости за выражение. С тех пор ты здорово пообтесался. Это было в тебе, всегда было, лежало на поверхности, сам понимаешь. Я видел это и прежде, когда ты выглядел таким сосунком. У нас было много великих говорунов, но к сорока им оказалось нечего сказать. Вот так-то. Я все это видел. Двадцать восемь лет был членом парламента, двадцать восемь лет. Я видел все.