Земля несбывшихся надежд

Я гналась за ними. Гналась, пока они не исчезли из виду, и тогда я не остановилась, не упала на землю и не заплакала. Я просто повернулась, как тайваньская намоточная игрушка, и пошла обратно.

На деревянных ступеньках после меня остались кровавые отпечатки. Израненные подошвы ног привели меня через весь дом в кухню прямо к плите. Я убрала закопченный дымящийся шпинат с огня. Это был очень неприятный запах, запах горелого шпината и перца. Я никак не могла отдышаться. А сердце стучало, как бешеное. Наверно, я долго простояла перед плитой, слушая его. «Что ты мне споешь? Когда я услышу твою песню?» — шептала я ему, но оно только стучало все быстрее.

Потом я решила выпить чаю. Я угощу себя чаем с настоящим сахаром. Я купила немного дорого чая у друга, который работал в департаменте водных ресурсов, всего неделю назад и теперь решила немного выпить. Чай с черной патокой — это не совсем то. Целых три года я очень хотела чая с прекрасным белым сахаром, но всегда запрещала себе. Сначала детям. Да, дети всегда должны быть первыми.

Налив воду в чайник, чтобы закипела, и положив ложку чайных листьев в большую голубую кружку, я стояла над чайными листьями, пока они мне не стали казаться роящимися черными муравьями. А когда я налила горячей воды, они уже выглядели, как мертвые муравьи, мертвые муравьи. Я положила крышку на кружку и услышала тихие звуки, отчаянные, но очень тихие. Кто-то звал меня. Вообще-то, меня звал даже не один голос. Кроме того, слышались звуки глухих ударов. Я решила не обращать на них внимания. Я начала искать сахар, но не могла вспомнить, где его спрятала. Озадаченная, я села на скамейку. На улице начинался дождь.

— Ребенок непременно промокнет. Я пока наколю для нее имбиря. Ее грудь так плоха, — тихо прошептала я сама себе. Подтянув колени к подбородку, я, должно быть, выглядела, как маленький сжатый мячик, и начала раскачиваться туда и сюда, туда и сюда, напевая старый детский стишок, который когда-то пела мне моя мама. Я не должна была оставлять ее одну на Цейлоне. Бедная мама. Это невыносимо — потерять дочь. Нет, я не буду думать о потерянном сахаре. Проще всего было петь и раскачиваться. Я пела одни и те же четыре строки снова и снова.

Должно быть, прошло много времени. Я думала, что слышу тот же самый настойчивый стук и голоса детей, которые зовут меня и кричат. Также казалось, что крики становились все более отчаянными, просящими и испуганными, но поскольку они были так слабы и далеки, эти странные звуки, я решила придерживаться своего старого решения игнорировать их и вместо этого сконцентрироваться на боли в моей голове. А она так болела, как будто в висках стучал молоток. Казалось, я плавала в море боли, и только непрерывное раскачивание могло немного ее ослабить.

Наконец какой-то звук проник через мой кокон боли.

Прищурившись от полуденного солнца, которое светило мне прямо в глаза, я повернулась и увидела своего мужа, стоящего в дверях кухни. Его широкое темное лицо выглядело отвратительно, и я тут же почувствовала такую ненависть, какой никогда в жизни не испытывала. Как мог он оставить нас самих защищаться от японских солдат, в то время как сам сидел, сплетничая с тем дрожащим старым сикхским охранником у банка? Это он во всем виноват! Меня захлестнула черная ярость так, что я уже ничего не видела. Не думая, я развернулась и кинулась к мужу, дико крича в его тупое, потрясенное и уродливое лицо. Барабанная дробь в моей голове стала настолько громкой, что, хотя я и видела, что его губы двигались, но не слышала те звуки, которые, должно быть, вылетали из них. Мои пальцы попали на его высокие скулы, а короткие ногти вонзились в его кожу, блестящую от пота, я рванула их вниз так злобно, как только могла. Сначала Айя был слишком потрясен, чтобы реагировать, но когда я завыла и снова подняла руки, он перехватил и крепко, как тисками, сжал их.

— Лакшми, прекрати, — сказал он, я посмотрела на его исцарапанные щеки, на кровь, стекающую за воротник с неестественной привлекательностью. — Где дети? — спросил муж настолько тихо, что мне пришлось оторвать взгляд от воротника и посмотреть в его маленькие, испуганные глаза.

— Они забрали Мохини, — невнятно сказала я, и так внезапно, как мой гнев возник, так же он и исчез. Я чувствовала себя потерянной и очень нуждалась если не в муже, который заберет мою ношу хотя бы на час, то хоть в ком-нибудь, кто сможет сделать все, как раньше. Его ноздри раздулись, как у какого-то огромного животного в приступе боли. Внезапно он оказался на коленях.

— Нет, нет, нет!.. — Айя задыхался, смотря на меня широко открытыми глазами, все еще не веря. Я взглянула на него сверху вниз, и во мне не осталось ни боли, ни жалости. Нет, он не сможет взять это бремя даже на час. Муж поднялся очень медленно, как очень старый и больной человек, и пошел отодвинуть ящик. Дети выскакивали, рыдая, в его большие руки. Он собрал их поближе к себе и рыдал вместе с ними. Я видела их, моих детей, как они украдкой бросали наполненные страхом взгляды на меня и снова прижимались к нему. Даже Лакшмнан. Дети — такие предатели.

— Я рассказала им о соседской А Мои, — сказала я и увидела, как напряглась спина моего мужа.

— Зачем? — шепотом спросил он, потрясенный.

В его взгляде был такой непередаваемый ужас, как будто я всадила ему нож в спину. Что ж, он так и не узнал меня после всего. Кровь стекала по его темным щекам и капала на его воротник.

— Потому что я думала, что смогу спасти Мохини, — медленно ответила я. Одинокая слеза стекла по моей щеке. Да, только тогда я поняла, что натворила. И все же, если бы выпал шанс, поступила бы я по-другому? Возможно, если бы я умела лучше участвовать в такого рода торгах. Если бы только она сумела убежать в поля и спрятаться в кустах. Если бы только Лакшмнан не упал. Если бы только…

— О Боже, о Боже, что ты наделала? — тихо сказал мой муж. Он еще раз обнял цепляющихся за него детей и сказал: — Я пойду к соседям и, если еще не поздно, постараюсь предупредить их, но если уже слишком поздно, не хочу, чтобы кто-нибудь когда-нибудь еще упоминал об этом.

Дети энергично закивали. У них были такие огромные испуганные глаза. Айя выбежал из дома. Мы ждали в кухне. Никто не двигался, пожирая глазами друг друга подобно незнакомцам из разных лагерей. Севенес вбежал в кухню. Видимо, собрание бойскаутов закончилось. У него был разъяренный взгляд. Он, должно быть, увидел мои кровавые следы.

— Неужели крокодил забрал Мохини? — задыхаясь, спросил он.

— Да, — сказала я. Мой сын назвал все своими именами.

— Нужно найти Чибинди! Только он теперь может ей помочь! — дико закричал он, стремглав бросившись из дома.

Айя вернулся очень быстро. Было слишком поздно. Солдаты уже увели А Мои. Той ночью Лакшмнан убежал из дома. Он не позволил бы мне удержать его. Я видела, как он направился в джунгли, где Севенес обычно пропадал с тем отвратительным мальчишкой, заклинателем змей. Лакшмнан вернулся следующей ночью, в царапинах и синяках. Он не спрашивал о сестре, так как видел по моему лицу, что солдаты не вернули ее. Тогда я этого еще не знала, но именно в этот день я потеряла сына навсегда.

Я поставила перед ним тарелку с едой. Он очень долго смотрел на нее так, как будто внутри него происходила какая-то борьба. Потом вдруг набросился на еду и ел, как будто не видел еды в течение многих недель. Как изголодавшееся животное. И тут его жестоко вырвало в собственную тарелку. Рот и подбородок Лакшмнана были испачканы кусочками частично переваренной пищи. Сын посмотрел на меня и завыл.

— Я не могу есть то же, что и она! Оно прокисло. Совсем прокисло. Она хочет умереть. Ама, она просто хочет умереть! Помогите ей, кто-нибудь, пожалуйста, пожалуйста!

Я испуганно наблюдала за Лакшмнаном, а он рухнул на пол к моим ногам, продолжая выть тонким голосом, свернувшись клубочком. До сих поря до конца не понимала, что мои двойняшки действительно имеют какую-то внутреннюю связь, что даже никакие слова им не были нужны. Что они чувствовали? Какие звуки, какие запахи, какие мысли, какие эмоции, какую боль, какую радость? Сын продолжал выть у моих ног…