Вкус греха. Долгое прощание

Он подошел к девушке и залюбовался ею, подумав с грустью о том, что давно он не видит красивых женских лиц! Рядом с собой. Ни на улице, ни в метро…

Он вздохнул и ответил на ее вопросы по тексту.

А она отметила и его вздох и то, с каким удовольствием он ее осмотрел.

Митя продолжал разбирать шкафы и уходил из архива поздно — домой рано идти не хотелось, хотя Нэля как-то постепенно сменила гнев на милость, тесть заезжал редко, дети не давали повода сердиться…

Митю снедала тоска, будто идет он по ухоженной, но унылой дорожке, которая, он знал, ни к чему не приведет, а будет виться, и виться, и виться — пустынная, одинокая и невероятно грустная.

Закончился еще один рабочий день, Митя вышел из своей комнатенки, закрыл дверь на ключ (так полагалось) и повернулся уходить… не тут-то было! Неожиданно для себя он столкнулся с красоткой Олей.

Она вспыхнула и прошептала:

— Извините, Вадим Александрович…

Митя светски улыбнулся и спросил:

— Зачем же вы, Оленька, задерживаетесь в этом гиблом месте?

И услышат шепот:

— Из-за вас…

Он растерялся, ибо давно не ощущал себя тем, кем был…

Митя и всегда не думал о своей внешности, обаянии, способности побеждать. Он просто был всем этим, кровь его была такого состава, так гибко плелись сосуды в его теле, что все было в нем послушно жажде жизни. Теперь он почти утерял свое «я». Стал другим. Вот потому он растерялся, глядя в Олины глаза. От страха, от молодости существа, стоящего перед ним со всей откровенностью женщины.

Он постарался скрыть эти ощущения, будто не услышав ничего, и сказал отечески:

— Давайте, давайте, уходим отсюда… — и легонько взял ее за локоток.

Они вышли на улицу и попали в мокрый снег. Идти было скользко, и Митя взял Олю под руку. Они шли молча к метро, но почему-то миновали его, хотя Митя мечтал о том, как он махнет красавице рукой и войдет в вагон поезда… Митя решил, что девочка тащит его провожаться до дома, вероятно, она недалеко живет.

Он смирился. В конце концов, он проводит ее, что в этом страшного?

А она шла, цокая каблучками-копытцами по скользким тротуарам, как юный, еще слабый в ножках олененок, глядя вперед темными глубокими глазами, приоткрыв рот и отдувая волосы, ветром захлестывающие лицо. «Куда?» — думал он и шел.

Подошли к остановке троллейбуса, и она, повернув к нему открытую головку, произнесла наконец:

— Мне пора, мой троллейбус…

Он пожал ее замерзшую руку и сказал облегченно:

— До свидания, Оленька, рад был… — Но она уже вошла в троллейбус.

Ночью, дома, Митя решил, что больше таких прогулок не позволит. Ни к чему. Ни ему, ни, между прочим, ей.

Утром он по-деловому пересек большую комнату, кинул суховатое «здрасьте» и удалился «к себе», откуда за целый день даже не выглянул. Он составил самому себе кодекс нравственности и стал чувствовать себя более защищенным.

Оля решила ничего девчонкам не говорить, потому что влюбилась в такого неприступного и прекрасного Вадима Александровича! Но она его добьется! И никто не имеет права знать! Пусть свои романы заводят!

Дурнушки поняли по ее надменно непроницаемому виду, что вчера что-то произошло между красоткой и консультантом: все знали, что Оля задержалась на работе, пробормотав какую-то неясную причину. Дурнушки поняли, что смакование истории любви отменяется, и чинно, не пригласив Олю, ушли обедать, дабы дать ей понять, что она осталась без подруг.

А Оля, как только за ними закрылась дверь, вошла в Митину каморку, подошла к нему (он стоял у шкафа) и, задыхаясь от волнения, любви и страха, жалобно прошептала:

— Вадим Александрович, поцелуйте меня, пожалуйста…

Митя, не успев ни о чем подумать, не вспомнив о кодексе нравственности, мгновенно исполнил ее просьбу.

Они целовались неистово и оторвались друг от друга, только когда хлопнула наружная дверь в подвал.

Оля ахнула и выскочила из комнаты, прикрыв рукой распухшие губы.

Дурнушки, конечно, заметили кое-что, но виду не подали и вступили на тропу войны, жестокой и безжалостной.

А Митя успел сказать ей:

— Оля, не уходи без меня… — И Оля не ушла. Митя поехал провожать ее домой, — она жила в одном из дальних спальных районов.

Домой Митя стал возвращаться поздно, Нэля уже спала.

Но раз на пятый примерно она вроде бы и спала и вместе с тем вдруг совершенно не сонным голосом спросила: сколько времени?

Митя жалко соврал:

— Десять.

— Не ври, — отрезала Нэля, — я заснула в одиннадцать. Дрянь, бабник.

И Митя зашелся от ужаса.

Надо заканчивать эту love story немедленно, пока не произошло глобальной катастрофы!.. Он что, сумасшедший?.. И он твердо решил, что завтра скажет об этом Оле.

Но приходило утро, наставал светлый день, еще одно утро и еще день. Он видел перед собой прелестную, как ангел, Олю, и куда-то исчезали ночные страхи, и казалось, никому до них нет дела.

И Оля не так уж и влюблена в него, а он — уж точно — нет, она лишь возбуждает его своей красотой, юностью, сексуальным порывом… Но…

Снова и снова он провожал ее, и они часами целовались, и он терял силы, а Оля шептала ему: — Я вас люблю, Вадим Александрович…

И опять приходил домой поздно, и опять казнился и трусил, и решал завтра все закончить…

На следующий день он отказался провожать Олю домой, но она расплакалась и сияющими от слез глазами смотрела на него и спрашивала:

— Вы разлюбили меня, Вадим Александрович?

Он хотел уже ей все сказать, но язык не поворачивался, и он подумал, что надо завтра заболеть и не выйти в этот треклятый архив…

Сегодня у него не хватило мужества сообщить Оле о своем решении. И он потащился ее провожать…

Домой он вернулся чуть раньше, чем обычно в последнее время, что-то сразу после десяти…

Утром он скажет Нэле, что наконец-то закончилась его работа по расчистке документации, и теперь он будет приходить вовремя…

Открыл дверь и сразу увидел тестя.

Тот стоял, сложив на груди руки, и смотрел на Митю.

Нэлю Митя увидел потом. Она сидела на диване, сжав руки в кольцо. Ее лицо было каменным. Митя брезгливо подумал, как хорошо освещено его лицо с блудливыми глазами…

Он не успел додумать самоуничижительной фразы, как получил сильнейший удар, падая от неожиданности и силы удара, он понял, что его будут бить еще, и вдруг слезы освобождения хлынули у него из глаз. Будто ждал он и хотел именно этого.

Рука тестя приподняла его за шиворот дубленки, и новый удар обрушился на Митю.

Голос тестя проревел:

— Тварь! Не сри, где жрешь!

Закричала Нэля:

— Папа! Папочка, не надо!

Она хватала отца за руки, а тот все не мог успокоиться. Выбежал из своей комнаты Митенька. Он услышал странный удар, будто что-то упало, и крик деда. И сразу же вскочил с постели: ему показалось, что это упал дед, ему плохо и мама закричала…

Он бежал на помощь к деду, а увидел на полу отца, который, заливая кровью пол, пытался приподняться.

Митенька не сразу понял, что произошло, но, заметив ужас в глазах матери, глаза отца́, полные слез, мрачность деда, которого мама держала за руку, уловил ситуацию: его отца БИЛИ! И бил дед.

Он молча бросился к отцу, помог подняться с пола… И увел его. К себе. Там усадил в кресло, принес мокрое полотенце, приложил к разбитому лицу, стащил с него дубленку и сапоги. Дал воды.

Митя взглянул на сына. Перед ним стоял юноша — скоро ему четырнадцать… По сути — взрослый человек! И этот взрослый человек с какой-то странной жалостью смотрит на него — он вызывает жалость даже у собственных детей!.. Докатился!..

Он отер лицо полотенцем, а Митенька дал вьетнамскую мазь:

— Помажь синяк, папа, — сказал он, — поможет, ведь тебе же на работу…

Митя вслух застонал от безвыходности: завтра он снова увидит Олю, сопротивляться которой у него не хватает сил…