Четыре с половиной холостяка

Ошеломленный неприкрытым цинизмом моего заявления (не знаю, что он и подумал, услышав его), Коньков в растерянности заморгал глазами, но быстро взял себя в руки и вдруг ответил:

– Ничего не имею против.

А потом я снова плакала. Но не от единения со Вселенной, а от того, что ничего не чувствовала. Я лежала, как бревно, и не находила в себе сил отозваться на ласки Константина. В конце концов, он откинулся от меня на спину и сказал:

– Пожалуй, вы поторопились, Альбина Александровна. Наверное, мне все-таки стоило за вами поухаживать столько, сколько я посчитал бы нужным. Я бы почувствовал, что вы уже ко мне привыкли, или понял, что не привыкнете никогда.

Я молчала. Я с радостью сказала бы ему что-нибудь ободряющее, но все слова куда-то исчезли, выветрились из моего сознания. Я даже подумала, что навсегда онемела. Во рту было шершаво, в носу щипало, а глаза никак не могли оторваться от трещинки на потолке, с которой свисала тонкая прозрачная и неожиданно длинная ниточка паутинки. Как давно я не смотрела в потолок! Сколько же времени невидимый сейчас паук плел свою паутинную нить? Я никогда и никого не смогу полюбить точно так же, как не смогу взобраться к потолку по этой паутинке. Я слишком тяжела. Мне больше не улететь во Вселенную.

Мой удел – это Роман Дюбарев, бывший муж. Может быть, все-таки выйти за него замуж еще раз?

– Мне уйти? – бесцветным голосом спросил Коньков.

Слов у меня еще не было, поэтому я только кивнула. Он очень быстро собрался, входная дверь захлопнулась, и замок лязгнул ему что-то вроде «Прощай, брат!». Я представила, как униженный Константин Ильич бредет один в ночи по криминогенному городу, ужаснулась своей жестокости и вспомнила Ангелину из Малой Вишеры. Она говорила, что мне только надо что-то захотеть. Но в том-то и беда, что я ничего не хочу! Я никого не хочу. У меня нет никаких желаний. Я перестала быть женщиной. Я – существо среднего рода.

Джон Голсуорси считал, что утро – самая интимная часть суток, потому что человек обычно завтракает с тем, с кем спит. Я могла бы завтракать с Коньковым, но пила свой утренний кофе одна. Зачем я ему покивала головой? Если бы не мои кивки, мы могли бы завтракать вместе. А он тоже хорош! Мало ли почему женщина кивает в постели! Может быть, у нее голова затекла… Или то, что произошло с нами, и должно было произойти?

Я не люблю Константина Ильича Конькова. Еще я не люблю Дюбарева и даже днепропетровца, читающего книги про бетонные работы. Я никого не люблю. Мой жизненный путь теперь будет представлять собой бесконечную ленту Мебиуса: дорога в библиотеку, р-р-раз – переворот на другую сторону ленты и дорога домой (возможно, даже вверх ногами, но я этого не замечу), потом р-р-раз – новый переворот – и опять к книжным стеллажам навстречу востренькому носу заведующей Маргариты Петровны.

Лето подходило к концу. Сонечка и Наташа представляли собой два симпатичных колобка: беленький и темненький, один поменьше, другой – побольше. Я ждала появления на свет их детей как избавления от одиночества, от которого уже почти одичала. Вот уж когда я буду нужна! Вот уж когда не надо будет думать о своей никчемной жизни!

Я как раз в уме подсчитывала время родов Сонечки и одновременно четким библиотекарским почерком переписывала на новые бланки потрепанные читательские формуляры, когда в библиотеку пришел Константин Ильич Коньков. Пришел он, правда, не ко мне, а за книгами. Его обслуживала Танечка, а я, потупив глаза, чертила страшенные рожи в одном из новых формуляров.

– Две другие книги будут завтра, – новым для меня голоском пропела Танечка. – Приходите завтра. К закрытию библиотеки, пожалуйста. Как раз привезут из… Публички. Я специально для вас заказала.

Голос ее так недвусмысленно модулировал, что стало ясно: она назначает Конькову свидание. Прямо в библиотеке. За книгами из Публички. Я с удивлением подняла на них глаза. Константин Ильич сухо поблагодарил Танечку и пообещал, что непременно зайдет завтра, потому что книги ему очень нужны. Он, видимо, еще не догадался, что ему назначили свидание, поэтому его спина, удаляющаяся от нас, ничего не выражала. Танечкины же глаза подернулись влагой, а обычно аккуратный маленький ротик вдруг развернулся экзотическим цветком.

– Танечка, что-то я не очень понимаю, что происходит, – обратилась к ней Берта Эммануиловна. – Вот же лежат эти две книги, которые читатель просил. – И она показала на нижнюю полку стойки. – Какая еще Публичка?

– Я знаю, – рассмеялась Танечка. – Я сама их туда положила. Я хочу, чтобы этот человек пришел завтра и вообще… приходил и приходил в библиотеку. Как можно чаще. Знаете что, милая Берточка, завтра я ему отдам, пожалуй, только одну книгу из этих двух, а за второй – пусть приходит послезавтра!

– Танечка, этот мужчина тебе понравился? – удивилась Берта Эммануиловна и сняла очки, чтобы они не мешали ей удивляться.

– Да-да-да! – пропела наша самая юная библиотекарша и даже пару раз скакнула на одной ножке.

– Тань, ну… он же ста-а-арый! – протянула Берта, которая была старше Конькова лет на пятнадцать, и обратилась за помощью ко мне: – Скажите же ей, Альбиночка, что этот читатель годится ей в отцы!

– Пожалуй, что так… – бумажным голосом поддержала я Берту Эммануиловну и разорвала пополам безнадежно испорченный мною формуляр.

– Ничего вы не понимаете! – все таким же певучим голосом проговорила Танечка. – Я давно на него смотрю. Он вовсе не старый. Он взрослый, опытный, красивый… Я могла бы стать для него всем!

– Например? – не унималась Берта, что было хорошо, потому что я постеснялась бы спросить, насколько далеко относительно Конькова простираются планы Танечки.

– Например? Будто не знаете! Это же классический вариант, когда мужчина намного старше. Молодая жена для него является и возлюбленной, и дочерью одновременно.

– А вдруг у него уже есть и возлюбленная, и дочь одновременно? – усмехнулась Берта.

– Нет! Я проверила… по своим каналам, – убежденно заявила Танечка. – Он холостой. Ну… конечно, был женат, но в далеком прошлом, так что путь открыт.

– Значит, ты, Танечка, намереваешься проскользнуть сразу в жены?

– Ну… не сразу… Он же еще не знает, что мне понравился. Он наверняка думает, что такие молодые девушки не для него. Представляете, какой я сделаю ему подарок, когда открою свое сердце! – И Танечка провальсировала вокруг стеллажа с новыми поступлениями литературы по маркетингу.

От дальнейшего обсуждения этой животрепещущей темы Берту Эммануиловну с Танечкой оторвали читатели, которые почему-то вдруг валом повалили в библиотеку. Я принялась переписывать испорченный формуляр, а сама все поглядывала на Танечку, которая из не слишком привлекательной девушки прямо на глазах превращалась в обворожительную юную женщину.

Про распустившийся цветком рот я вам уже сказала. Добавлю еще, что в светло-карие глаза Танечки будто сыпанули порошка какао, такими они сделались сладко-шоколадными. А жесты… Вы бы видели, с какой грацией она доставала книги с полок и подавала их читателям. В движениях уже сквозила уверенность жены Константина Ильича Конькова, которая одновременно и возлюбленная, и дочь. Еще бы! Разве мужчина в возрасте сможет отказаться от молодой девушки? Да никогда! А значит, дело почти что слажено. Дело, оно за малым: Конькову придется прийти за какими-нибудь двумя-тремя книгами, прежде чем Танечка откроет ему свое сердце.

Ох уж эта самонадеянность юности! Молодым кажется, что им принадлежит весь мир: бутики, доллары, роскошные автомобили, Интернет, тысячи сортов пива, дорогие сигареты, казино, клубы, «Фабрики звезд», реалити-шоу, презервативы с запахом земляники и, главное, любовь. Любая: свободная, узаконенная браком, голубая, розовая, групповая… Им только ни к чему платоническая. Они даже не знают, что это такое.